Заземление

И поспешил переключить ее с непоправимого на то, что тревожит, но не безнадежно: сделал вид, что пытается незаметно проверить себе пульс. У него и в самом деле в последние дни сердце время от времени отбивало чечетку, но, заметив, что Симу это пугает, то есть возвращает к жизни, он принялся беззастенчиво заниматься аггравацией — изображать себя более больным, чем он себя чувствовал. Ложь во спасение и на этот раз помогла:

— Поедем снимем тебе кардиограмму. Прямо сейчас!

Чем бы дитя ни тешилось…

Они на такси двинули в роскошную клинику на улице Марата, а по дороге он вовлек Симу в схоластический спор, правильно ли поступает церковь, отказываясь отпевать некрещеных. Сима сказала, что лично она молится за всех, авось не помешает.

В итоге дорога прошла незаметно, а там, где было чисто и светло, за довольно-таки ошарашивающую сумму он узнал, что ему следует отдохнуть.

Так они и оказались на этом исполинском белоснежном корабле. Он, конечно, собою только прикрывался, на самом же деле хотел вытащить Симу из подъезда, где ей столько лет приходилось выруливать между тремя соснами, тремя мужиками, которые должны были бы вроде ее опекать…

Сима, забыв, что отец Павел ее «отпустил», завела было нудистику, что как-де они уедут, а вдруг про папочку что-то станет известно, — пришлось намекнуть, что врач не рекомендовал ему ехать одному. А если что-то станет известно, их разыщут по электронной почте, на больших судах она работает. И они тут же вернутся на самолете.

Убедил.

Снимая еврики с валютного счета, он хотел что-нибудь оставить на развод, а потом вдруг подумал: «Довлеет дневи злоба его», — и снял все.

Земные тревоги в последний раз коснулись его на паспортом контроле: вдруг Калерия как-нибудь его сейчас затормозит?

Перемена декораций помогла. Именно глядя с высоты полета чайки на игрушечную Венецию, Сима повторила в стотысячный раз, но впервые без надрыва, что она виновата перед Лаэртом.

— А он перед тобой. Все, что мы делаем для себя, мы делаем за счет других. Избежать этого можно только одним способом — не жить.

Или вечно плыть на этой белоснежной громаде, движущейся совершенно беззвучно, как парусник.

Он раскошелился на каюту с балконом, чтобы ни с кем не сталкиваться даже взглядом, и, случалось, целыми часами, полулежа в шезлонге, смотрел на сверкающее и переливающееся море, которое было трудно назвать иначе как лазурным, и ему нисколько не было скучно, как не бывает скучно тем, кто выздоравливает после мучительной и опасной болезни. Он как будто и правда выздоравливал от жизни: все, что его еще недавно волновало, ранило, словно бы уходило под воду, и его было все труднее и труднее разглядеть, если бы даже он к этому стремился. И бледная Лика уже сделалась совершенно прозрачной, и Калерия превратилась в комическую фигуру из давнишнего фильма, и только отец Павел, казалось, поднимался из глубины все ближе и ближе, и он даже время от времени брался за бинокль, словно ожидал увидеть Вишневецкого, шагающего к нему по водам.

Его отрешенность шла на пользу и Симе, заставляя ее за него тревожиться, то есть возвращаться к жизни. Она вытаскивала его побродить по кораблю, где было решительно все, чего могло пожелать тело, — огромная столовая, где в любое время дня и ночи можно было найти любые дары земли и моря, бассейн и спортзал с массажистками, сауна, теннисный корт, похожий на вольер для птиц, беговая дорожка на верхней палубе, которая пришлась бы впору школьному стадиону…

По беговой дорожке, скособочась, всегда поспешали на крабьих ножках несколько древних-предревних старичков и старушек в шортах и бейсболках, и они с Симой тоже делали несколько кругов быстрой ходьбой (он уже почти не хромал), а потом просто бродили по кораблю, переходя с этажа на этаж, и всегда задерживались у застекленной, как аквариум, капитанской рубки. Рубка была отделана благородным полированным деревом, в которое было вмонтировано множество приборов, но благороднее всего выглядел штурвал, за полированные рукоятки которого держался стройный рулевой, весь в белом. Капитан в поле зрения появлялся редко, но тогда уж от него было трудно оторвать взгляд, — так он был хорош своим орлиным профилем и орлиным взглядом и коротко остриженной серебряной бородой и такими же волосами, — пожалуй, что и Вишневецкому не уступит. Он вглядывался в искрящуюся лазурную даль, где очень медленно вырастали, а затем оставались в стороне небольшие розовые острова, отдавал какие-то распоряжения рулевому и вновь исчезал, а они не сговариваясь спускались в детскую рубку.