Заземление

И я снова понял, что верую в созидательный взрыв, какова бы ни была его причина, что больше всего меня восхищают люди, в которых я различаю эхо этого взрыва. Люди, ищущие Бога, чтобы отдать Ему какой-то душевный избыток, которому не могут найти употребления в миру.

Зато и противнее всех мне сделались людишки, ищущие Бога не для того, чтобы отдать, а для того, чтобы что-то ухватить. Как если бы они пытались прибрать к рукам солнце.

Его рубиновые глаза пылали, и ей стало страшно, вдруг она снова не устоит, теперь уже перед его красноречием. Очень книжным, конечно, но в этой книжности было отдельное очарование, как будто он и впрямь явился из другого века. Разумеется, она себе ничего не позволит, она уже не такая дурочка, но домашнему счастью придет конец.

Счастью ли? Или только покою?

От одного лишь вопроса ее обдало морозцем.

А Лаэрт, переменив регистр с книжного на дружеский, принялся рассказывать, как естественно у папочки небесное и земное переходили друг в друга, с каким аппетитом после прений о миссии церкви они уплетали зельц на городском батоне, запивая трухой грузинского чая — акриды и мед бедных студентов, — как быстро и ловко папочка ополоснул посуду, как в одну минуту в соседней каморке переоблачился в светское, превратившись не то в живописца, не то в композитора, только без малейших артистических замашек, как на улице поддатый и совершенно карикатурный, прямо из «Крокодила», председатель поссовета начал выговаривать папочке за то, что попы не воспитывают «свою бомжиху», и, дурак, млел от удовольствия, когда папочка ему по-солдатски докладывал: «Работаем, товарищ начальник. Кой-какие успехи уже есть, наша бомжиха побирается у церкви, а не у собеса», — Лаэрт смеялся, а она со страхом прислушивалась к себе, не возрождается ли в ней давно растаявшая, казалось бы, сомнамбула.

— Как, папочка тебя не подождал?.. — что-то в ней все-таки уловило некую странность: Лаэрт рассказывал, как они рванули к автобусу, и папочка успел, хотя был годков на тридцать с гаком постарше да еще с набитым портфелем, а Лаэрт отстал.

— Он не мог опаздывать, он же на какие-то требы ехал, он же все время нарушал гэбэшные инструкции, в домашних условиях исповедовал, соборовал, вечно носил с собой все облачение, святые дары… Впрочем, я в терминах могу и путаться. А ты знаешь, что твой дедушка-атомщик перед смертью уверовал?

— Знаю. Но мне всегда казалось, что для умного человека рано или поздно это вполне естественно. Он же пережил клиническую смерть во время операции…

— А ты знаешь, что его не хотели оперировать, доживешь, мол, и так, старый хрыч, а он добился только ради осанки? На том свете ему ничего, кроме тьмы не открылось, просто вдруг взял и уверовал. А когда уверовал, решил взвесить душу. Он вычитал у каких-то жуликов, что душа весит девять грамм, как говорили при Сталине… Или семь?.. Но он подошел к делу по-научному, стал пробиваться в больницы к умирающим, чтобы их взвешивать до и после, его, разумеется, везде посылали, несмотря на все его регалии, растолковывали, что умирающие теряют в весе, пардон, из-за всяческих выделений… Как такой умный человек мог поверить в эту хрень?

— Мой муж, — она с наслаждением выговорила эти слова, — мой муж считает все подобные обращения ситуационным психозом. И даже папочка с ним не спорит. Но бабушка была счастлива, что дедушка наконец-то прозрел. В последние годы они были особенно счастливы. Умерли в один день, как в сказках. Уверенные, что расстаются ненадолго.

— Я спрашивал отца Павла, как он переносит общение с умирающими, с мертвыми… Я даже когда на улице вижу катафалк, у меня настроение портится, а он говорит, что в таких ситуациях вообще забывает о себе. А с отцом своим, когда тот обратился, на полном серьезе обсуждал его концепцию Троицы… Ты знаешь, что он придумал математическую теорию Троицы?

— Да, что-то с векторами, я не поняла.

— А мне отец Павел все растолковал. Твой дедушка задал вполне здравый вопрос: как это можно быть единым в трех лицах? Ведь если сложить три части, то всегда получается что-то новое. Сложить, например, три цветка, получится букет. Но если сложить три вектора, то получится снова вектор. Значит, Бог это вектор, а его лица — проекции этого вектора.

— Я этого не понимаю.