Заземление

На душе было нехорошо, как бывает всякий раз, когда проходишь мимо одинокого старика или старухи, но говоришь себе, что помочь им можешь только ценой своей жизни. Притом и ее хватит ненадолго, а им почти ничего не даст. Хочешь жить — умей отворачиваться и забывать. И она понемногу забудет, то есть привыкнет, надо только навалить на себя побольше дел.

Она уложила банки в тряпочную сумку поверх мобильника, с которым теперь не расставалась, вышла на лестницу, заперла дверь, стараясь поменьше тревожить банки, и начала осторожно спускаться, прислушиваясь к их побрякиваниям. Для кого этой одинокой кошатнице столько банок, варенье в них закручивать или огурцы? Именно потому, что она такая противная, ей и хочется помогать: кому она еще нужна?..

А что это он сказал про красиво уйти?.. Откуда уйти?.. Господи, а вдруг он в эту самую минуту?.. Он ведь гордец, он на все способен!

Задыхаясь, она ринулась вверх по лестнице. Тряпочная сумка с банками на повороте ударилась о стену, послышался звон, но ей было не до того. Через ступеньку она добежала до привычной двери и принялась лихорадочно отстукивать условный сигнал сначала звонком, потом костяшками, пока их не отбила, а напоследок, потеряв терпение, начала колотить возмутительно мягким кулаком.

Приложила ухо, сумела наконец задержать осипшее дыхание — тишина. А он всегда открывает очень быстро, чтобы она не светилась на лестнице.

Она упала на колени перед сумкой, принялась лихорадочно рыться в поисках мобильника. Наконец нащупала, извлекла весь в крови — это она, значит, об осколок порезалась. Ладно, наплевать, лишь бы только работал, она же, идиотка, снова перестала следить за его зарядкой, когда папочка нашелся!

…………………………………………….

А потом, перепачканный ее кровью, еще не отдышавшись и глядя в потолок, он проговорил с передышками, но так серьезно, что снова сделалось жутковато:

— Спасибо, что вернулась. Мне ведь без тебя крышка.

А потом помолчал и добавил еще серьезнее:

— Впрочем, с тобой тоже.

И все-таки количество любви в мире хоть на один вдох, да возросло.

По крайней мере, количество страха хоть на один выдох да уменьшилось. А папочка учит, что страх главный путь к злобе.

— Кстати, меня наконец-то уволили. — Лаэрт сообщил об этом как бы мимоходом, как всегда говорил о важных делах.

— Как уволили, за что?..

— Как за что? За систематическое появление на рабочем месте в нетрезвом виде. Мой начальник уже не раз меня предупреждал, что у них приличное заведение, а я веду себя неприлично. А в последний раз… Точнее, в предпоследний. Потребовал, чтобы я написал заявление об уходе, а он положит его в стол до следующего нарушения. Так сказать, условно осужденный. Я даже обрадовался: наконец-то будет стимул завязать. На следующий день иду на службу, так хорошо на душе — как, говорят, бывает после крещения: спасен! Жарковато, но все равно солнце, ветерок с Невы… Дай, думаю, отполирую, чтобы еще лучше стало. Мне же только проглядеть приемные сочинения, никто не заметит. Нет, заметил гад. Он сам поддает, его не проведешь. Ну и все.

— И… И что же ты будешь делать?

— Буду переводить профессорскую литературу, сейчас в Европе держат мазу филологические профессора: тысячу книг проштудировал, тысяча первую написал. Герои расшифровывают рукописи, раскрывают заговоры тысячелетней давности, занимаются парфюмерией, кулинарией, изготавливают скрипки, органы, керамику, колокола… В общем, делают то, чего никто не видел. Это подается как глобальная метафора. Читатели дохнут, а нам, комментаторам, работенка. Мы же считаем, что книги пишутся для комментирования. Тиражи, правда, тоже только для тех, кто хочет не наслаждаться, а приобщаться. Но мне же заботиться не о ком, жена со своим инженером питается хвоей, сын ставит спутниковые антенны на крышах — я, пожалуй, начну голодать в знак протеста. Только никак не могу выбрать, против чего, мне все не нравится.

— Не бойся, я не допущу, чтобы ты голодал.

— Я сам этого хочу. Я с детства мечтал отдать жизнь за какое-то прекрасное и безнадежное дело, ведь невозможно красиво уйти без красивой цели. Только подходящей цели никак не найду. Безнадежных-то полно, а вот с прекрасными напряженка. Не подскажешь?

— Это гордыня.

— Разумеется. У тех, у кого нет Бога, гордыня последнее средство остаться человеком. Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию. Впрочем, юродство еще более сильное средство — забить на все нормы, раз уж не удается им соответствовать. Но я до этого еще не дорос. Точнее не опустился.

Грешная и безгрешная. Савл

У нее была действительно в кольцах узкая рука, только кольца были как будто из вороненой стали, а вместо камешков какие-то геометрические фигурки, вроде рунических знаков. Это была красивая элегантная дама, явно интеллигентная, но без гуманитарного жеманства, скорее всего, из ученых технарей: все формулировала очень четко, лишь тонкие бледные губы слегка кривились вправо. И вообще в ней проглядывало что-то измученное.