Зажгите костры в океане

Земля была холодной, вся в мутных кристалликах льда. Это в первое мгновение. Потом грунт расползался в липкую жижу, и не было никаких сил удержать его наверху. Казалось, что земля, как живая, стремится обратно в канавы. Макавеев говорил «давай», мы давали. Давали так, что брезент рукавиц прирастал к ладоням. А земля стремилась обратно, туда, где ей было так холодно и спокойно. От этой войны мрачнели ребята.

— Когда кончим гнать эти канавы, начальник?

— Почему не возят письма, начальник?

— Осточертела нам тушенка, начальник!

А Макавеев только поглядывал на нас. Так, в половинку глаза.

— Для почтового — отделения не нашлось, видите ли, палатки и спецсамолета. Ананасов на складе нет.

Он всегда говорил с нами между прочим, и вторая половинка его глаза была вечно прикована к земле. Впереди канав все росли и росли линии белых колышков. Эти колышки означали новые канавы. Когда только Макавеев успевал их ставить?

Мы работали утром и вечером. Мы работали по ночам.

На наших глазах солнце падало на рыбьи спины хребтов и, еле коснувшись, снова взмывало вверх. Это были лучшие часы. Днем мерзлота оживала, и не было сил с ней воевать. Мы брели в палатку и ложились на осточертевшие нары. Заводили разговоры. О мотоциклах, о Люсях и Нинах.

Однажды зашел Макавеев. Слушал, сплевывал на пол. Потом сказал:

— С сегодняшнего дня зарплата вдвое. — И ушел на сопку, к своим камням и колышкам.

Мы озадаченно молчали. Вроде бы ведь не к частной фирме приложили мы свои руки и спины, не для Макавеева рискуем со взрывчаткой. Но ведь он это сказал. Ему виднее, когда и какие расценки. У него рация есть, и по ночам морзянка пищит неизвестные нам приказы.

— Это за счет прогрессивки, — сказал кто-то.

— Значит, на «москвича» зашибу, — сказал другой.

— Справедливо. На износ работаем, — сказал третий.

Кто-то встал и пошел к выходу. Другие следом. Сосед мой по нарам затянул потуже бинт на помятой камнем руке и тоже встал. Скоро в палатке остались Хыш да я. И черт бы меня побрал, но независимо от сознания пощелкивал где-то в уголке мозга радужный арифмометр. «Если раньше две с половиной, то будет пять…»

— Что ж, Хыш, — сказал я, — лови момент. Может, завтра опять снизят…

Бродяга только мелькнул по мне светлыми глазками и вынул мятую пачку «Прибоя».

— Закуривай.

Большая все-таки сила — деньги. Ребята прямо как заводные бились на этой сопке. Молчали теперь про письма, молчали про ананасы. А хитроглазый Васька-взрывник расхаживал по отвалам и увлекательно повествовал обо всем, что имеется на свете хорошего. О девочках с Охотного ряда, о друге Коле, имевшем всамделишный «Паккард», о том, как кормят в ресторане «Золотой Рог» в городе Владивостоке. Много увлекательных тем имелось у этого Васьки.

Раньше канавы метались по сопке без всякого порядка, а теперь шли рядами. Школьник бы понял, что Макавеев нащупал какую-то жилуху. Вечерами то один, то другой вспоминал про Васькины намеки насчет премии за первооткрывательство, и мы засыпали под сладкий шепот возможностей.

А Макавеев все так же был в стороне и все так же мерял шагами верхушку сопки.

Когда спал человек — неизвестно.

— Хорошо бы выпить, — мечтательно хрипит Хыш.

— Придем в поселок и выпьем, — солидно соглашаюсь я.

Мы делегаты. Ходоки от имени рабочего класса. В моем кармане лежит письмо и под ним семь подписей рабочих четвертого разряда. Восьмая подпись идет впереди.

…Макавеев ударил Хыша. Ударил так, что голова у Хыша дернулась, как на резинке. А ведь вместо резинки была жилистая шея привыкшего орудовать ломиком человека.

Дождь был в тот день. Дождь и туман. Бывает здесь такая погодка. К полудню туман ушел, дождик остался. Я видел, как справа и слева подрагивают в такт ударам согнутые спины ребят. Васька помаячил возле нас минут пятнадцать, потом запрыгал вниз к палаткам. Хоть бы на камне поскользнулся, гладкая рожа.

Хыш впереди меня начинал зарезку новых метров. Неторопливо постукивал киркой по камням, часто вынимал папиросы. Я кончил бурку и возился с детонатором. Откуда-то сбоку выплыл Макавеев. Огромный, в мокром плаще. Крутил в руках какой-то камушек. Я видел, как он подошел к Хышу. Я даже удивился: не часто уделял Макавеев внимание нашему брату. Ветер прыгнул сверху и донес слова: «…так скажешь?» Не знаю, что ответил ему Хыш, только Макавеев поднял руку, и голова у Хыша дернулась, а кирка выпала из рук.

Мы окружили их плотным кольцом. Чей-то сапог прижал грязную рукоятку кирки. Но Хыш, ветеран экспедиций Хыш, и не пробовал поднять ее и снести Макавееву голову. Зажав ухо, он бормотал что-то несуразное.

По чугунному макавеевскому лицу ползли капли.

— Ну, что ж, жучки, — сказал он. — Обманул я вас немного из-за двойных расценок. Верил, что вы из-за денег сопку срыть готовы. Молитесь на этого типа…

И Макавеев, бесстрашно сплюнув прямо в наши ноги, пошел вниз. Никто не стал его догонять. Бурки, заправленные взрывчаткой, остались невзорванными. Лист бумаги, приготовленный для писем, лег на стол в нашей палатке.