Зазимок

— На повестке — дело не шуточное — первая пятилетка и как мы с ней справляемся. — Вытер ладонью безусый рот. — Да, сказать правду, туговато приходится. Разруха ж, конечно, после гражданской. Вон у нас в городе до сих пор руины. Спалили «зеленые» первую раду — она и стоит черная… Пятилетка — дело непривычное. Колхозы — тоже в новинку. Не так ли?

— Так-то так…

— Вот и говори. То революция, то банды, то нэп, то колхозы, то пятилетка. Непривычно, ясно дело. Одно за другим. Только поворачивайся. Помню, дед рассказывал, как жили раньше. Тихо, мирно вроде. И, главное, никуда не торопились. Бывало, из самой Полтавщины в Крым за солью ездили. Вот как жили. На волах дело двигалось. А теперь, Тимофей батькович…

— Вакулыч, — подсказал отец.

— Тимофей Вакулыч, — поправился Горчичный, — как говорится, «наш паровоз, вперед лети!». А?

— Правда ваша, Хома Хомич. Вся опора на рабочий класс.

— Ясно дело, рук не опустим. Но туговато. Был я недавно на «Сельхозмаше». Хожу по цехам, у вагранки побывал, в столовую зашел. — Он посмотрел в сторону моей матери. — Там галушек, да еще на молоке, нет. Суп — синяя юшка. Сколько ложкой ни болтай, крупы не поймаешь. И знаете, какие частушки складывают?

В рабочей столовке
Сидим на перловке,
Цибулькой погоняем —
Пятилетку выполняем!

Слыхали?

— То неправильно, — решительно заявил мой отец.

— Шо неправильно?

— Так погано себя выставлять.

— Может, с шуткой легче дышится?

— Про пятилетку негоже так, я несогласный.

— И я несогласный. Вот вы, мужики, и подумайте, як накормить рабочих.

— А что, — заключил отец, — после исполкома надо собрать правление артели и поговорить.

Комья сырого снега, летящие из-под копыт, глухо стукают в жестяной козырек тачанки. Ветер забирается в душу, вышибает из глаз радостную слезу. Я сижу впереди, рядом с кучером. Внутри счастливо екает. Повторяю про себя недавно услышанное: «Наш паровоз, вперед лети!»

Но радость была недолгой. Не успели выехать за крайние огороды, как отец решил:

— Хорошего понемножку.

До чего же обидно спускаться с высокой, сверкающей лаком тачанки на слякотную землю!

Дома ждало новое огорчение. И случилось-то все, можно сказать, из-за пустяка.

Проводив гостей и мужа, мать затеяла большую стирку. Словно изготовившись к бою, засучила рукава светло-синей в горошинку кофты. Подоткнула полы темной юбки, отчего, показалось, располнела. Вообще-то она не полная. Скорее, сухонькая. Небольшого роста. Лицо в смуглом загаре — и летом и зимой. Летом, понятно, от солнца, зимой, видно, от мороза. Руки у нее сильные, жилистые. Кому же, как не мне, знать эти руки. Они меня и по головке гладили, они и подзатыльники давали…

Весело запылала плита. На плите ведро, доверху набитое молодым снежком. Начисто отмоется белье в мягкой талой водице! На скрипучую табуретку поставлено оцинкованное корыто. Возле, на полу, курганом навалено все то, что будет густо мылиться, досуха выжиматься. По хате поплыл белый туман, резко потянуло кисловато-приторным запахом мыла.

Покончив с бельем, мать принялась за темную одежду. Не глядя, выхватила из кучи мои серые штанцы, даже обмакнула их в высокой пене, но спохватилась. Всегда, перед тем как намылить, она тщательно исследует карманы и отцовских брюк и моих. Подолгу копается, вытаскивая из одних гаечки и ключики, из других перышки и резинки. На этот раз, вывернув правый карман моих штанов, она так и ахнула. Кармана, собственно, не было — была широкая дыра с темными подпалами.

— О боже! — воскликнула она таким тоном, что я невольно втянул голову в плечи. — Вот как ты бережешь добро! — И двинулась на меня с веником.

Но не веник страшен, а ее тяжелые укоры. Вон какой вымахал, а до сих пор сижу на чужой шее. От обиды не знаю, куда податься. Хорошо бы убежать куда-нибудь. Ну, скажем, в город, на «Сельмаш». Устроиться бы там рабочим. Жить самостоятельно. Сам себе пан. Куда вздумалось, туда и пошел. Получил бы жалованье: бумажки и медяки. Раскладывал бы их на три кучки. Первую кучку передавал бы Тане — Татьяне Петровне Нарошкиной. Пускай купит себе новую кофту, попроще. На эту глядеть больно… Вторую кучку посылал бы Алексею Петровичу, ее брату. Пускай едет в Харьков, учится на художника, станет великим человеком. Третья кучка — для себя. А что? Хватит и этого. Мне много не надо! Буду ходить в рабочую столовку. Буду петь, как все, про паровоз и про пятилетку. Буду скрещивать на груди замасленные трудовые руки, выставлять вперед ногу, говорить с достоинством, как отец: «Мы рабочий класс, сознательные пролетарии!..»

3