Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир

— Вот вам билет в ложу; идя туда, надевайте все ваши бриллианты; если они хранятся в вашем посольстве, возьмите их оттуда на время спектакля.

Вот содержание бумаги, подписанной мною:

«Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда нигде и ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душой и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

После этого он обнял меня, дал мне первый поцелуй и сказал:

— Милая моя, отныне ты моя, и завтра я принесу тебе кольцо запечатлеть твое обещание.

Он рассказал мне, что некогда был влюблен в прекрасную принцессу, что ему не дозволили жениться на ней, и что он никогда не женится на другой.

— Итак, — закончил он, — ты видишь, что подписала пожизненный договор.

Прощаясь, он обещал зайти ко мне в 5 часов того же дня. Я была счастлива и трепетала от радости, как брошенная собачка, отыскавшая, наконец, себе господина.

Мраморный дворец. Карлик. Павловск

К 5 часам я походила на человека, которому подарили белого слона, и он не знает, что с ним делать. Тем не менее, я приняла великого князя, как давнего знакомого. Он подарил мне прекрасный браслет, запиравшийся на ключик, который подвесил к своим брелокам, и остался у меня обедать. После обеда он восхищал меня своим пением. У него прекрасный, очень мелодический и задушевный баритон.

Через два или три дня, проведенные таким образом, он написал мне, что пришлет за мной карету со своим карликом Капровичем в качестве провожатого. В 7 часов приехала карета; на козлах сидел гигант-кучер с бородой до пояса, а рядом с ним крошечное существо — настоящий мальчик-с-пальчик, и мы поехали в Мраморный дворец.

Николай, так великий князь велел мне звать себя, жил там вместе со своим отцом, но его квартира была особняком с отдельным ходом.

Он принял меня очень любезно, показал свои апартаменты и портрет своей возлюбленной принцессы. Маленький столик был накрыт в небольшой комнате, вроде библиотеки или курительной, стены которой были украшены оружием и персидскими коврами. На столовом белье вышиты императорские гербы; массивное, но простое серебро было украшено инициалами «Н. К.» Посуда тонкого фарфора была с двуглавыми орлами. За завтраком нам прислуживали пять лакеев, каждый в особой ливрее; но блюда не отличались вкусом.

Дворцовую кухню вообще нельзя похвалить; хотя повара французы, но влияния страны, должно быть, вредно отзывается на их искусстве.

Зато вина превосходны. Здесь я в первый раз в жизни попробовала венгерского, после которого не могла подняться со стула, что очень забавляла великого князя.

Затем он показывал мне свои альбомы, картины, среди которых были картины Греза — «Проклятие» и «Раскаяние», турецкую баню, рассказал мне множество своих семейных анекдотов и долго трогательно говорил о своей возлюбленной принцессе, так что я чуть не расплакалась вместе с ним, и пообещал, как только поправится (ему тогда нездоровилось), свезти меня в Павловск, куда мне, однако, не хотелось ехать из боязни встретиться с жившей там его матерью. Мы провели прекрасный вечер, правда, несколько смущаемый опасением внезапного появления отца великого князя, но запрещенный плод всегда вкуснее.

На этот раз опасность миновала; но дня через два наш tete-a-tete[2] был смущен известием: великий князь-отец идет!

Куда деваться? В комнате была прекрасная кровать в средневековом стиле, я впопыхах бросилась в нее, задернула занавесы и притаилась, уткнув лицо в подушку. К несчастью, великий князь заинтересовался этой недавно купленной кроватью и приподнял занавески, чтобы взглянуть.

— Это что за женщина? — спросил он.

— Она пришла ко мне с подпиской по благотворительному делу, — отвечал сын, — и спряталась, испугавшись вашего прихода.

— А хорошенькая она?

— Нет, и старая, и некрасивая.

— Ну, так не стоит, значит, и смотреть, — и он ушел, но тотчас же вернулся со словами: — а мне кажется, что это американка; она, кажется, прехорошенькая; дай ка я взгляну на нее.

— Нет, нет, папаша, она вся дрожит от страха и не покажется вам.

Наконец, он ушел, а мы вскоре поскакали на тройках в Павловск. Было холодно, как в Лапландии. Вдали, в морозной мгле, кое, где мерцали огоньки, но вскоре и они исчезли, и мы погрузились в какой-то мрачный, безмолвный снежный океан.

Мои спутники, Николай и его провожатый, вскоре задремали и перестали отвечать на мои вопросы, и я принялась фантазировать, воображая, что лошади закусили удила и несут нас неведомо куда, что за нами несется стая волков, и Николай раздумывает, кого им бросить на съедение, меня или спутника Евгения…

Вдруг блеснул огонь, и показались большие ворота.

Я увидела военный караул, отдающий честь, и услышала звон колокола. Мы в Павловске; я вышла в обширную, хорошо освященную и жарко натопленную залу.

Чувство восторженного счастья, охватившее меня в эту минуту, навсегда запечатлелось в моей душе и привязало меня особою любовью к Павловскому дворцу.