Здесь и теперь

Не накинув пальто, вылетел наружу, побежал навстречу слепящему сквозь штакетник забора свету фар. Открыл ворота.

Но машина не двинулась с места.

Анна открыла дверь. Я сел рядом. Пушистый белый платок мешал целовать её.

— Едешь, видишь — в окнах дома свет. И там — ты. Удивительно, да? Будешь смеяться, но я, честно говоря, так устала, так хочу спать — нет сил даже въехать на участок, надеть сапоги.

— Нет проблем, — я стал надевать ей сапоги. — А машину затолкаю руками.

— Спасибо, милый. Давай все же несколько метров прокатимся вместе.

Въехали за ворота, Анна вышла, отперла багажник. Я взял оттуда сумку. И мы поднялись по ступенькам крыльца.

— Как у тебя тепло! — говорила она, пока я снимал с неё платок, дублёнку и, усадив в кресло, теперь уже стягивал сапоги. — Как ты думаешь, где я была сегодня?

Сидел на ковре у её ног, смотрел вверх на её лицо, на слипающиеся сонные глаза.

— Не будешь сердиться, да? Я позвонила, а потом приехала к твоей маме. Не беспокойся, она себя прилично чувствует. Она — прелесть. Привезла ей кое–какие продукты. Возьми, там в сумочке бумажка — кто тебе звонил. А пока, если ты не против, немножко посплю, можно?

Я приподнял её с кресла, перевёл на тахту, уложил.

— В шкафу плед, прикрой меня.

Нашел плед, укрыл её, как укрывал совсем недавно мать. Погасил свет в комнате.

…Анна уже спала. Ее лицо, освещаемое отблесками пламени из печки, было таким детским и таким усталым… «Чего ей стоит пережить, нести в себе всю эту трагедию… Где теперь Боря — в тюрьме? В психбольнице на экспертизе? Да и раньше ей было несладко». Я помнил её глаза, застланные слезами, обращённые на меня… И вот при всём том поехала к матери, купила ей продукты… Сжалось сердце. Если б мог сделать её счастливой, служить ей… Но как?

Открыл сумочку, вынул записку.

«Сыночек, звонили из Союза писателей, просили срочно прийти. Еще — Галя с Машенькой, у них есть новости. И опять некая Маргарита. Целую. Мама».

Я встревожился. Годами Союзу писателей не было до меня дела… Взгляд упал на лицо спящей Анны. И тревога ушла. Чего мне теперь бояться?

2

В лаборатории каждому из нашей группы раздали по пакетику семян элитной пшеницы и по две чашечки Петри — маленьких стеклянных блюдечка. Дома на следующее утро кладу на дно этих блюдечек бумажные салфетки и отсчитываю в каждое по пятьдесят зёрен.

В одно из блюдечек подливаю обыкновенной воды из-под крана и помечаю красным фломастером. Это — контрольное.

В другое наливаю той же водопроводной воды. Потом возбуждаю в руках поток энергии.

Чашечка с зёрнами, едва покрытыми влагой, стоит передо мной на столе. Закрываю глаза, представляю себе изумрудное поле всходящей пшеницы, мягко греющее солнце, голубое небо. Начинаю облучать ладонью эти зерна, это чудо. Ведь в каждом целиком заложено будущее растение, в потенции в каждом уже есть множество зёрен — эстафета в будущее, хлеб человечества.

Чувствую, как льётся энергия из центра ладони, из кончиков пальцев. Ласково провожу ладонью над семенами, стряхиваю энергию, будто солнечный дождь. Потом ставлю чашечку на правую ладонь и опять делаю левой те же движения, не теряя из виду тёплое солнце, изумрудную озимь… Опыт длится всего три–четыре минуты.

Остается поставить эти чашечки на полку в книжный шкаф.

Через пять дней вижу: в контрольной пустили корешки лишь несколько семян. В опытной — все окутано сильными белыми корнями, кое–где торчат бледно–зелёные росточки.

3

После смерти Сталина не погасло Солнце. И Земля не сбилась со своей орбиты.

Прошел XX съезд партии. К 1980 году Никитой Сергеевичем Хрущевым обещан коммунизм.

А я по ночам в нашей коммунальной кухне читаю Ленина. Читаю подряд все краснотомное собрание сочинений, оставшееся от отца.

Столько знакомых цитат, знакомых работ, по которым сдавал основы марксизма–ленинизма, диамат. Но ещё больше таких высказываний о том, каков должен быть социализм, что, опубликуй их сейчас, когда на всех ступенях государственной пирамиды блат, взяточничество, преступность, проституция, продажность милиции, — опубликуй это, и люди поймут: то, что у нас построено, не социализм.

По ночам выписываю ленинские высказывания в общую тетрадь. Зачем это делаю — сам не знаю. Потом лихорадочно начинаю штудировать Маркса. И окончательно запутываюсь. Засыпаю с трудом, с трудом просыпаюсь.

Однажды будит звонок в дверь. Мама давно ушла в поликлинику. Заставляю себя встать, отпереть.

На пороге стоит старик с котомкой через плечо.

— Погостить пустишь? — говорит он, шепелявя, переступает порог. — Папка-то на работе?

— Отец умер. Четыре года назад, — отвечаю я.

— Вот это учудил! Я живой, а он помер, ну и дела… — Старик опускается на стул, потом поглядывает на меня. — А ведь ты — Артур. Небось, не помнишь, я тебя на коленях качал, пел: «С нами Ворошилов, первый красный офицер…»?

— Дядя Федя?!

— Он самый и есть, дядя Федя Рыбин.

Суетливо отнимаю у него котомку, ватник, готовлю завтрак.