Здесь и теперь

— Интересное дело, значит, вы не хотите ему помочь. Официально советское радио даст о нём на Запад объективную информацию. Неужели вы не понимаете, что это значит? Подумайте. Вот телефон его московской квартиры.

Выхожу из редакции в холодный, стальной синевы октябрьский день. Иду вдоль оголённых деревьев бульвара и решаюсь все-таки позвонить Поэту, откровенно сказать об этой затее, а там уж как сам захочет. Только за то, что я поговорю с ним по телефону, услышу протяжный, неповторимый голос, который запомнился, с тех пор как однажды я слышал его в Политехническом, — за одно это надо благодарить судьбу.

Набравшись храбрости, звоню из дому. Скучный женский голос сообщает, что Поэт живёт под Москвой, застать его на даче можно часов в семь вечера. Записываю адрес.

Идет ледяной дождь, когда на следующий день я бегу по мокрому отсвечивающему перрону, успеваю вскочить в электричку.

Чем ближе станция, где я должен сойти, тем всё более нелепой кажется поездка. У меня уже вышла первая книжечка стихов. Хотелось подарить её Поэту, да я в ней прежний, позавчерашний. Взять с собой новые, переписанные от руки стихи? Страшно. А если не понравятся? Так и не взял ничего.

В окне вагонного тамбура редеющий хоровод мокрых огней Подмосковья. Сквозит. Поднимаю воротник плаща, крепче нахлобучиваю кепку. Выхожу.

Грязь. Мрак. Ливень.

Пока дошёл до посёлка, пока отыскал с помощью единственного встретившегося прохожего дачу Поэта, промок, иззяб.

Несмело толкаю дверь калитки, направляюсь по дорожке к даче, стоящей в глубине участка. Из огородных гряд, из гниющей ботвы вдруг поднимается невысокая фигурка, почти неразличимая во тьме.

— Вы куда? Их никого нету.

— Как же так? — говорю. — Мне сказали в Москве, что в семь он у себя.

— А вы кто?

— Корреспондент.

— Погодите. Сейчас узнаю.

Стою посреди дорожки под ливнем. Жду. Наконец с крыльца спускается та же неопределённая фигура.

— Заходите.

Подхожу к крыльцу, поднимаюсь по ступенькам.

В проёме раскрытой двери, освещённом светом из прихожей, стоит Поэт. Бросается в глаза яркость седин, яркость глаз. Пиджак его почему-то весь в древесных опилках.

Тут же, на пороге, запинаясь от неловкости, сообщаю, по какому делу прислан, и сам же говорю:

— По–моему, все это просто подлость.

— Ну конечно! — радостно подхватывает он и ведёт меня в большую комнату с блистающим чистотой полом, с картинами на стенах. — Садитесь. А своих творческих планов я и сам не знаю.

Я сижу, он стоит рядом. Какую-то секунду смотрим друг на друга. Я понимаю: пора уходить. Привстаю и с ужасом вижу отпечатки своих ног на полу.

— Обождите, — говорит Поэт. — У вас есть хоть немного времени?

— Есть. — Опускаюсь обратно на стул.

Он садится напротив, взглядывает на меня.

— Да ведь у вас за пазухой пачка стихов! Вы поэт!

— Хотел взять, да не осмелился, — признаюсь я, поражённый его проницательностью.

— Ну да! — подхватывает он. — Боялись, не понравится. Это мне близко. Как вас зовут? Артур Крамер? А знаете, Артур, что мне пришло в голову? Давайте уговоримся. Через год. Чтоб не путаться, в первое воскресенье после следующего Нового года вы вот так же вечером приедете ко мне со всем, что сочинится. Только ставьте себе недостижимые цели. А я буду помнить, я запишу, буду ждать. Согласны?

— Конечно! Спасибо! — Я встаю осчастливленный.

— Нет, Артур! Если у вас есть ещё время, обождите, я сейчас. — Он выходит из комнаты.

Слышу, как скрипят ступени не видимой мне лестницы, он поднимается на верхний этаж.

Жду пять минут, десять.

Это свидание, назначенное через год с лишним, как аванс, щедро выданный мне, неслыханная фора, которую я должен оправдать во что бы то ни стало…

Двадцать минут прошло, а его нет. Гений, может, он обо всём позабыл, склонился там, наверху, над листом бумаги?

Наконец снова слышится скрип ступенек. Поэт входит в комнату, держа на ладони раскрытую книгу.

— У меня давно ничего не выходило. Вот «Гамлет» в моём переводе — единственное, что пока могу подарить.

Чернилами, характерным летящим почерком, крупно, во всю страницу написано:

«Артуру Крамеру — на счастье». И подпись, и дата.

Аккуратно завёртывает книгу в газету, перевязывает крест–накрест шпагатом, подаёт. Лицо вдруг замкнутое, трагическое.

Выходим в переднюю.

— А почему вас так долго не было? — вырывается у меня.

— Ждал, пока чернила просохнут. — Детская, извиняющаяся улыбка озаряет лицо.

Он тянется снять с вешалки дождевик.

— Куда вы? Слышите, какой ливень?

— Провожу вас на станцию.

— Не надо. — Говорю это так твёрдо, что он соглашается и тут же предлагает:

— Тогда можно, я буду стоять и смотреть, пока вы не скроетесь за поворотом? И не забудьте про уговор.

Я выхожу с участка, иду к повороту, оглядываюсь. В освещённом прямоугольнике двери ещё видна фигура Поэта, смотрящего вслед…

Глава двадцать первая

1

Бурная горная река, круто огибая холм, впадала в другую реку, а та — в море.

Отсюда, с вершины заросшего вековым лесом холма, далеко видна была низменность, где сливались реки. Сейчас, в самом начале марта, здесь уже зеленели поля, явственно пригревало утреннее солнце.