Здесь и теперь

Сейчас, когда, дождавшись автобуса, ехал из больницы к центру, я казнился, что в тот момент вчера вечером, наверное, упустил последний шанс, непоправимо упустил.

Тогда, войдя в комнату, я сел на стул у постели матери. Наверняка нужно было что‑то делать… Но что? Она спала, слышалось хриплое дыхание.

Снизилось ли после укола давление? Болела ли у неё голова? Сердце? Чтоб, не дай Бог, не сделать хуже, нужна была обратная связь, но мыслимо ли будить человека в таком состоянии? Я только шепнул, как в детстве: «Мама», коснулся губами влажного лба. И пошёл спать.

А на рассвете проснулся от страшного, непривычного звука. Из материнской комнаты доносилось мычание. Прерывистое. Жалобное.

Кинулся туда. Столкнулся со взглядом, полным муки.

В жизни я не был так растерян. Забыл себя. Забыл все. Мама не могла говорить, не могла шевельнуть правой рукой, правой ногой.

Как Анна дозванивалась, вызывала «скорую», когда вошли в комнату врач с медсестрой, когда появились носилки — ничего я не помнил. Помнил только, как сидел, склонясь над матерью в тесноте санитарной машины, все спрашивал у врача: «Скоро? Скоро? Куда мы едем?!»

Эти струи метели за окном, этот бесконечный путь… Вот, кажется, и Москва кончилась. «Куда вы её везёте?! Ведь у нас рядом больница, Боткинская».

Мать высвободила из‑под одеяла здоровую руку, потянула меня к себе. Пригнувшись к запёкшимся губам, различил только одно слово: «Плохо».

Я теребил за плечо врача, который сидел впереди рядом с шофёром: «Почему мы так долго едем?!»

«Центропункт дал восемьдесят первую больницу. Не волнуйте больную, сидите спокойно».

Даже сейчас, когда я ехал в автобусе из больницы, путь казался бесконечным. Это было Дмитровское шоссе. Метель не стихала, подлая мартовская метель.

…Когда мать выдвинули на носилках из «скорой», эта метель лепила ей в лицо, лепила, пока не внесли под козырёк подъезда приёмного покоя. Я шёл рядом, обтирая носовым платком её лоб, ресницы…

В приёмном покое взглянул на большие электронные часы. Было десять часов одиннадцать минут. Уютно сидящая у столика женщина–регистратор начала записывать имя, фамилию, возраст, домашний адрес. «Когда же начнёте лечить?! У неё инсульт!» — не выдержал я.

«Не мешайте работать. Иначе выведем».

Прошло сорок минут, я видел это по часам, пока пришёл врач, медсестра, взяли у матери кровь на анализ. Потом её увезли на каталке.

Еще через час узнал, что мать находится в третьем корпусе, на третьем этаже в восемнадцатой палате.

Корпус был новый. Лифт новый. Коридор новый. Я постучал в двери восемнадцатой палаты и, не дождавшись ответа, вошёл.

Палата была на троих. Слева и справа лежали две старушки. Еще впереди, слева, лицом к окну, лежала мать. Глаза её были закрыты.

«Мама, это я. Я с тобой».

Веки дрогнули, приоткрылись. Мать постаралась улыбнуться. Лучше бы она не делала этой попытки…

За стёклами автобуса проплыл Савеловский вокзал. Стараясь сдержать слезы, я смотрел в окно, вспоминал, как старуха, лежащая ближе к двери, сказала: «Не убивайся, сынок, мы все тут помрём»; как врач, которого я нашёл в ординаторской, подтвердил: «Левосторонний инсульт. Положение тяжкое. Если сможете — срочно достаньте вот эти лекарства. Дефицит. У нас таких нет». Выписал рецепты.

Сошел у «Новослободской», стал переходить на другую сторону. Услышал визг тормозов, резкий свисток над ухом.

— Почему идёте через проезжую часть?! Что, не видите перехода?

— Мать умирает.

Секунду милиционер смотрел на меня, потом взял за локоть, довёл до метро.

Я ехал в редакцию газеты. Знал: если кто и поможет достать лекарства, это только Анатолий Александрович.

Тот сразу все понял. Забрал рецепты. Стал дозваниваться сначала в Минздрав, затем куда‑то ещё. Теперь мне казалось, что если быстро достать лекарства, то они помогут… Во мне как бы заработали часы, отсчитывающие мгновения.

Я сидел по другую сторону стола, старался не смотреть на Анатолия Александровича, не подгонять его взглядом, думал: «Почему сегодня в палате, когда все‑таки попытался помочь матери, воскресить движение в её руке и ноге, ничего не вышло? Ровно ничего. Наверное, нужно было воздействовать на мозг, там, где прорвался сосуд, — запоздало сообразил я. — Но как воздействовать?»

Наконец Анатолий Александрович положил трубку, вырвал листок из блокнота, написал адреса двух аптек.

— Смотрите, одна в районе Рогожского вала, другая — в Измайлове. Гамалон в Измайлове.

— Спасибо. — Я направился к дверям кабинета.

— Стойте! Возьмите рецепты!

…Обратно в больницу я доехал лишь в пятом часу. Метель кончилась. Над Москвой открылось по–весеннему голубое небо.

Вбежал в палату, склонился над матерью.

— Как ты здесь? Достал лекарства, замечательные…

Здоровой рукой обняла мою голову, судорожно прижала к себе, к мокрой от слез щеке.

— Мама, ты чего?

Она силилась что‑то сказать. Я ничего не понимал. Тогда она сделала левой рукой жест, будто пишет.

Выхватил из кармана записную книжку, открыл на чистой странице, сунул в пальцы авторучку.

Большие, скачущие буквы заполнили весь листок —

БЬЮТ

БОЛЬНО

РУГАЮТСЯ

БОЮСЬ ОСТАТЬСЯ