Здесь и теперь

Записывая название улицы, номер дома и квартиры, я с удивлением обнаружил, что это место находится совсем близко от меня. Квартира Н. Н. тоже была не так далеко, только в другом направлении…

Не успел положить трубку, как телефон зазвонил снова. Это была Галя.

— Артур, во–первых, спасибо за конфеты.

— Какие? — Я совсем забыл о коробке конфет, купленной для Машеньки на ипподроме.

— Ладно, не прикидывайся. А во–вторых, у Левки уже билет на руках, все документы. Второго утром улетает. Проводы в ночь с тридцать первого на первое. Такой у нас Новый год…

— А где сам Левка?

— Скоро придёт. Мотается. — Голос Гали дрогнул. — Говорит, поссорился с тобой. Просил позвонить, чтоб ты сегодня пришёл. Придешь?

— Постараюсь, — ответил я, зная, что не приду.

Уже не раз доводилось мне участвовать в подобных проводах, похожих на хирургическую операцию. Человек сам себя отсекал навсегда. При этом поднимали тосты, смеялись, даже танцевали. А потом обязательно возникали споры до хрипоты, до полного опустошения души.

Я отнёс стремянку в кладовку, зашёл в комнату матери. Сидя на тахте, она пришивала метки к рубашкам.

— Ну как, повесил?

— Хочешь взглянуть?

— Сейчас. Только дошью.

— А хочешь, заварю на пробу зелёного чая?

— Давай, Артурчик! Я ведь к твоему приезду испекла пирог с яблоками. Пойдем к тебе, будем чаёвничать и разглядывать твой ковёр.

— Не ковёр — сюзане.

— Пусть сюзане, — согласилась мать.

…За окном всё было бело от снега, а тут, в комнате, дымился в чашках зелёный чай, играли на стене яркие краски сюзане. Предощущение праздника чувствовалось во всём этом.

Давно у меня не было так спокойно на душе.

В таком состоянии я и пробыл всё время, оставшееся до Нового года, работая над статьёй о строительстве металлургического комбината. Я поставил перед собой трудную задачу, зная, что статью, коль она будет опубликована, обязательно прочтёт Невзоров. Захотелось написать её так, чтобы пробудить у Невзорова и ему подобных понимание нравственной позиции Атаева, пробудить совесть.

Лишь несколько раз за эти дни я выходил из дома. То за продуктами, то на почту — опустить в ящик стопку написанных матерью поздравительных открыток.

Я и сам получал теперь поздравления чуть не со всех концов Союза, отовсюду, где довелось побывать за долгие годы странствий. Люди помнили меня. И это внушало уверенность, давало ощущение силы.

«Да что бояться Невзорова, — думалось мне, — его шантажа, родственных связей. Надо обязательно написать, что он угрожает Атаеву. Противопоставить объективную статистику санэпидемстанции. И тут же сам собой возникает вопрос: кто же на самом деле сумасшедший?»

Было интересно работать над статьёй. И я знал: это признак того, что она получится.

Утром тридцать первого декабря раздался звонок в дверь. Открыв её, я увидел перед собой незнакомого человека.

— Здравствуйте. Вы Крамер? Тимур Саюнович просил поздравить вас и передать кое‑что. — Незнакомец втащил в прихожую тяжёлый мешок.

— Спасибо. Заходите, пожалуйста. Как вы его дотащили?

— А я на такси. Прямо из аэропорта. Извините, тороплюсь в гостиницу. До свидания.

Я переволок подарок в комнату, позвал мать, развязал верёвки и на её глазах начал последовательно вынимать нурлиевские дары.

Выложил на стол огромный полосатый с белым боком арбуз, длинную дыню, куль с фисташками, пакеты с изюмом и курагой, грецкие орехи. В самом низу находился свёрток, в котором лежали толстые зимние носки из верблюжьей шерсти и записочка, где рукой Нурлиева было написано: «Это тебе передала жена Атаева».

Носки добили меня. Я расчувствовался, вспомнив молчаливую женщину в платке и красном платье.

Принес нож из кухни и вонзил в арбуз. Тот с треском разломился на две части, обнажив красную сахаристую середину.

Вечером мы с матерью сидели у телевизора. Праздничный стол был полон лакомств. Впереди ждала какая–никакая работа. Мать была довольна. В двенадцать часов я поздравил её и ушёл в гости, взяв с собой дыню.

Любопытно было шагать в этот час по дымящимся пургой пустынным переулкам мимо светящихся окон, где виднелись наряженные ёлки, силуэты людей, откуда смутно доносились звуки музыки.

Надежда на то, что наступающий год что‑то изменит в жизни каждого, страны, всего человечества, была трогательна и смешна. Будто перемена цифры могла даровать кому‑то счастье. Люди играли в эту игру, отдавались самообману. Это был массовый гипноз.

Я почувствовал себя одиноким, нелепым. Ночью с нурлиевской дыней под мышкой шёл, неизвестно зачем и куда, вместо того чтобы закончить статью и переписать её набело. «Дело надо делать, дело, — раздражённо твердил я себе, разыскивая нужный корпус среди шеренги одинаковых пятиэтажек. — Но что, в конце концов, есть моё дело? Статья? Ее может написать и другой. Детский киноконцерт? Чепуха. Тоже гипноз, иллюзия деятельности».

Я поднимался в кабине лифта, засыпанной ёлочной хвоей, когда опять вспомнил обещание, что меня поведут. «Чушь. Болтаюсь по чужим людям — вот и все». Как недавно на киностудии, мелькнула мысль повернуться и уйти.