«Здесь начинается ад»

Стая, тоже почуяв запах, бесшумно улеглась, а вожак сделал несколько шагов вперед, приподняв правую переднюю лапу. И замер, напрягшись всем телом. Так и есть. Люди. Пятеро людей. И страшный огонь, к которому люди протягивают руки. Огонь их тоже боится и вытягивается вверх. Людей меньше, чем волков. Но у людей железо. Волк бесшумно развернулся и повел свою стаю прочь. Незачем нападать на людей, от которых пахнет твоей смертью. Приходит пора волчьих свадеб. Время разбиваться на пары. Время делать волчат. В этом году много нор в земле. Волчица выберет сама себе логово. Волк не знал, что эти ямы называются окопы. Ему важно, чтобы в этих ямах волчата заскулили.

А люди у огня не заметили, как на них смотрел волк. Им было не до этого, они сидели и обсуждали, куда идти.

Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых – тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял, где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное – несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?

Был еще вариант – бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.

Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.

Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазубренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.

Оставшиеся четверо не сразу заметили, что раненый затих. Они и сами были измучены до потери сознания. А когда заметили его, то закопали в снегу, забрав смертный медальон и оружие. И побрели дальше, то и дело проваливаясь в мокрый снег, оставляя глубокие следы. Следы… Был человек – и нету. Остались только следы… Пока они не растают…

А дальше им везло. Идя наугад, почти не разговаривая, они удачно проскочили мимо немецких патрулей, отлавливающих рассеявшихся по котлу десантников. И точно так же, на интуиции, они все же вышли на санитарный лагерь тяжелораненых.

Их встретил сердитый окрик:

– Стой, кто идет?

– Свои, браток, свои!

– Ружья на землю, руки в гору! По-быстрому!

Десантники послушно опустили винтовки на снег и подняли руки. Из ельника вышли трое – такие же чумазые, в прожженных маскхалатах и измызганных полушубках.

– Эй ты, а ну-ка… матюгнись, – ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.

Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.

– За мной, – двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы – с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:

– Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?

– Рядовой Норицын, разведрота.

– Рядовой Карпов, третий батальон.

– Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.

– Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.

– Все целы? – устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.

– Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, – ответил за всех разведчик Иван Норицын.

– Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, – Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.

– Жив, Норицын? – сказал Юрчик.

– А что мне? Я же вятский – парень хватский, на полу сижу – не падаю! – повернулся Норицын к своему командиру.

– Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?

– Так, товарищ младший лейтенант!

Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.

– Шагайте уже, – кивнул военврач.

Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.

Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.

– Ты чего там корябаешь, Лень? – подал голос Юрчик. – Стихи, что ли?

– Почти, Жень. Дневник веду.

– О чем? – хрипло засмеялся лейтенант.

– О нас. О том, как мы тут воевали. – Военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.

– Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?

– Для истории, Жень. Чтобы помнили.

– Думаешь, забудут? – недоверчиво посмотрел Юрчик на врача.

Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:

– Если не напишу – забудут.

– Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… – Лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы – будут ли еще самолеты? Связи-то с Большой землей нет…

Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.