Здесь никто не правит

И впрямь протрезвело. Атаман не страдал больше от выпитого вчера вина, но в черную воду канала глядеть без дрожи не мог. Болото... душа, появится что-то живое и пропадет, пузыри всплескивают, все в бучиле потопнет.

- Что там? Глыбь... глыбь петербургская, а? Что там, отец?

- Ничего там нет,- отворачивался нищий и гладил собачку.

Ничего своего - а было ль? - и чужое, привычное, всегдашнее тоже пропало измена.

Скорей к другим - к кому-нибудь, скорей в "Борей", чтоб задели иль чтоб погладили. Молчит город... Нет естества, чтоб шевельнулось попавшейся на глаза гадюкой или позвало вверх. Он задрал голову, звон расслышав, и глаза различили точки двух невозможных коршунов, кругами крывших Коломну - мещанский район бывшей столицы.

В самом себе - нет ничего. Обнимают других, чтоб хоть что-нибудь, чужой запах, чужое тепло. Жалость - с другим, любовь - с другим, страх смерти другими рожден. Себя жалко, на себя глазами другого глянешь, и жалко себя.

Другие так вошли в меня, что они - я. Отец горел в танке, кричал ночами, дрожал от гнева. И я вслед за ним научился гневу и злости и думал; злость чтобы выжить. И я ругался, как он, учился скрипеть молочными зубами, если обижали нашу собаку. Но, когда отец повесил собаку, я не видел, мне потом рассказали,- ужас и отстраненность были в глазах тех, кто рассказывал, но я думал, что так можно, другим нельзя, а ему - и мне - можно и так.

Бог есть и тогда, когда его нет?

Мать плакала, и я понимал, что женские слезы всегда есть. И это вошло в меня, и теперь оно живет мной.

Чужая сила живет вокруг, злость выплескивается, страх всегда был, оторопь поджидала чуть ли не за каждым углом, мог пожар полыхнуть в каждом дне - все вошло в меня и живет через меня, а я - на перепутье слов и словечек, оборванных строк, молитвы "Отче наш", единственной, которую помню.

У каждого есть свой ангел и свой демон, который не спит.

Но нет в остальном ничего своего, все - получено, взято, я у всего в плену и, чтоб спасти существование, придумаю несуществовавшего казачьего генерала, в которого сам начинаю верить!

Убожество выдумки... убожество без божества. Куда кинет казачий корпус неведомая мне воля другого? И что во мне своего? Трепыханье человеческое, я знаю, житейский бунт, а непринадлежность себе - знак времени или знак всех времен?

Но прорывается сквозь сети не отданное никому переживание, не доверяющее словам. И в нем стоит на пороге младая пара, и рядом рвет меха растерявший от частых гуляний кудри яровой гармонист - как прощаться с ними, как обнимать-целовать? Да я ж все это досконально прошел!

Блестящий хром, и жаркое сукно выходного костюма, и цветы на платье, и цветы на щеках молодой, и люди, ждущих поезжанья, чтоб поймать щедро кинутое в пыль серебро. И уж через три дня поблекли цветы на щеках и жених стоял с сидорком за плечом, стриженный наголо, казался жалким пасынком - все было единственным и не знало удвоения и плена. И все еще было правдивым - и сидор из серой матерьи-требушки, и руки, вылезавшие из рукавов, и затуманенное лицо молодой - бледное с пунцовыми губами, и привычный взрык военкома, поднявшийся над голосами, но уж случилась покража, утрата, уж вмешались чужие - и повели.

Молодая молодого со службы не дождалась - сошлась с молчаливым человеком, которого звали так же, как молодого.

Потом молодой вернулся, выучился на электрика, обнимал когтями мертвые дерева опор, карабкался к проводам. Висел над дорогами, свистел песни, ветер всвистывал в проводах, монтерские "кошки" железно вгрызались в дерево, вылущивая щепочки,- не веря людскому существованию, электрик будто бы ладил гнездо на столбе, как аист...

Его и убило на столбе. Трясло, он кричал, внизу бегали люди и не знали, что делать.

Молодая, теперь чужая жена, выскочила за ворота, когда провозили мимо. Упала в откос канавы... потом пошла к машине, выставив перед собой ладони в зеленой зацветшей воде. А сверху махала мать убитого, чтоб не подпускали, и тогда молодая поползла на коленях, и люди расступились. Кто-то подсадил ее, чтоб глянула на своего молодого,- и мать потянула ее к себе, умирая от слез на груди бывшей невестки, кричала, кричала...

Потом я встретил его мать на похоронах другого человека. Она ходила всех провожать.

- Не верю, что его нет.- Она светло посмотрела снизу.- Нет... Я не поверю.

Духовые сделали перерыв, железно заклекотали клавиши, когда музыканты цедили капли из захлебнувшихся труб.

- Не верю, что Мити нет... Нет! - Она отошла от меня и нагнулась за горстью песка.- Он здесь, он здесь, как и раньше, он зависает над дорогами, как не знающий устали охотник-кобчик.