Здесь, под небом чужим

Положила она, как полагается, на лицо пациента маску Эсмарха, поверх маски – марлю. На марлю стала понемногу капать эфир. Прежде чем уснуть в парах эфира, больной обычно на несколько минут возбуждается, будто пьяный, бьется, пытается вскочить, что-то выкрикивает. Держат его, чтоб не повредил себе чего, два здоровенных санитара. А тут у солдатика возбудилось и поднялось его мужское немалое копье. А так как он то ли мусульманин, то ли еврей – копье обрезанное, с огромным оголенным наконечником. Санитары переглядываются, хихикают, а Принцесса, как ни в чем ни бывало, коротко глянув, продолжает делать свое дело. Вот что значит хорошее воспитание. Я прикрыл непристойное видение полотенцем.

1916, 1 марта. Затишье продолжается. Новых раненых почти нет, а из прежних – те, кому было суждено отправиться в лучший мир, отправились, а остальные понемногу выздоравливают. Наши заботы пока просты – вовремя делать перевязки и следить, чтобы пища для раненых обязательно включала бы вещество, которое Казимир Функ в английском медицинском журнале назвал «Витамайн» (Vitamine). Хочу проверить гипотезу Функа, утверждающую, что этот самый витамайн ускоряет заживление ран. Содержится он, по его мнению, во всякой кислой растительной пище. Впрочем, задолго до Функа, еще более ста лет назад, некто Линд опубликовал «Трактат о цинге», где предложил использовать лимоны для ее предупреждения. А знаменитый Джеймс Кук потчевал своих матросов не только лимонами, но и кислой капустой. Цинги у них не случалось. А как с заживлением ран – проверю. По моему приказу Серафим Павлович под перманентной угрозой отправки на передовую целыми днями старательно рыщет по городу и окрестным деревням в поисках кислой капусты, клюквы и прошлогодних яблок.

Получив в подарок свободное время, я стал по вечерам читать. Все медицинские книги, кои взял с собой, помню почти наизусть, поэтому пришлось прибегнуть к помощи здешней библиотеки. Наткнулся на томик Ницше. Мои попытки во времена студенчества прочесть нечто философское всегда рождали подозрение, что господа философы долго и нудно излагают то, что более-менее разумному человеку ясно почти без слов и может быть изложено вместо десяти страниц в нескольких фразах. И я, бегло проглядев, откладывал философские книги. Теперь же, от нечего делать, стал читать внимательно. Нашел кое-что интересное. Так увлекся, так обозлился, что даже стал кое-что записывать.

«Что хорошо? – Все, от чего возрастает в человеке чувство силы, воля к власти, могущество.

Что дурно? – Все, что идет от слабости.

Что счастье? – Чувство возрастающей силы, власти, чувство, что преодолено новое препятствие.

Не удовлетворяться, нет, – больше силы, больше власти! Не мир – война; не добродетель, а доблесть.

Пусть гибнут слабые и уродливые – первая заповедь нашего человеколюбия. Надо еще помогать им гибнуть.

Что вреднее любого порока? – Сострадать слабым и калекам – христианство».

Преодолевать препятствия, конечно, хорошо. Но зачем же при этом губить слабых? Почему сострадание, которое составляет суть медицины, это плохо? Глупое направление мысли – стремиться к власти. Вот отчего война! Наверное, этот немецкий черт Ницше описал нечто, сидящее в душе каждого немца. А зачем наш-то поддался? Мог бы и не вступать в войну. Но ведь он и сам почти германец. Немец поссорился с немцем, а русские гибнут. Впрочем, немцы тоже.

А по соседству совершенно иное.

«Любовь. Тончайшая уловка, которою христианство превосходит прочие религии, заключается в одном слове: оно говорит о любви. Так стало оно лирической религией (тогда как в обоих своих других творениях семитизм одарил мир героически-эпическими религиями). В слове “любовь” заключено нечто такое столь многозначное, возбуждающее, напоминающее, обнадеживающее, что даже самый отставший в развитии интеллект и ледяное сердце ощущает еще нечто от сверкания этого слова. Умнейшая женщина и пошлейший мужчина думают при этом о сравнительно бескорыстнейших мгновениях их совместной жизни, даже если Эрос в их случае и не взлетел особенно высоко; и те бесчисленные люди, которые недосчитываются любви – от родителей, детей или возлюбленных, – в особенности же люди, обладающие сублимированной половой чувствительностью, нашли в христианстве свою находку».

Этот кусок я старательно выписывал с особым удовольствием, не уставая дивиться тому, что он совершенно не связан с предшествующим, будто родился в голове другого сочинителя. Вероятно, господин Ницше то ли фальшивит, то ли страдает раздвоением личности.

Тут в дверь кто-то постучал. Оказалось – она, Принцесса. Я вскочил.

– Прошу прощения, Антон Степанович, что вас тревожу. У меня к вам нижайшая просьба, не соблаговолите вы сопроводить меня в синематограф?

Смотрела, как всегда, без тени кокетства, прямо, спокойно, ожидая, конечно, повиновения. А я вдруг обрадовался:

– С удовольствием.

– Только вот что, посоветуйте, как быть. Не хотелось бы, чтоб меня узнали.

Я задумался.

– Возьмите у кого-нибудь из кухарок полушубок попроще. В платок закутайтесь. И вот еще…