Здесь русский дух…

Федор погоревал, погоревал, но делать нечего. Собрал он своих старых и верных товарищей – Гридю Быка, Ивана Шишку, Семена Онтонова, Карпа Олексина, Фому Волка, Григория и Леонтия Романовских – и велел им тоже готовиться в путь.

Теперь надо было просить Наталью собрать мужу дорожную суму, и чтоб не забыла о торбе с овсом для Киргиза. Трава одно, а овес совсем другое. Так говорил Опарин. От овса у лошади закладывается рубашка, подкожное сало, и ей легче бывает и зиму пережить, и лето скоротать. Тем более, когда речь шла о дальней дороге, где животине требовались силы.

Дав жене указания, Федор отправился к Саньке, которая встретила его более чем холодно.

– Что с тобой? Все нормально? – заволновался казак.

Она ухмыльнулась:

– Почему, русский, ты не сказал мне о завтрашнем отъезде?

Пренебрежительное «русский» означало крайнюю степень гнева. Так азиатка звала Федора в первые месяцы после того, как он привез ее в крепость. «Русский» да «русский»! Он Саньке: «Зови меня Федором… Мое имя – Федор». Она же все равно: «Русский!» Будто издевалась над казаком или не хотела его признавать. Даже после того, как Федор Опарин однажды ночью в порыве страсти силой взял красавицу.

До этого мужчина долго к ней примерялся – и обнимет, и легонько за ушко потреплет, и в губы чмокнет невзначай. Принцесса морщилась, кричала на него, а Опарин все равно гнул свою линию, поэтому потихоньку девушка смирилась с его ласками, и даже стала на них отвечать, но дальше этого дело не шло. Как-то Федор пришел к Сан-Пин пьяненький и сделал то, о чем подспудно все время мечтал.

Несколько дней она волком смотрела на него, даже на шаг подойти к себе не позволяла, но хочешь не хочешь, а женскую плоть не обманешь. Однажды Санька сама притянула Опарина к себе, и это был самый счастливый день в его жизни.

С тех пор мужчина уже не стеснялся своих чувств. Ох, и охоч же он был до ласок! Так зацелует, так истерзает в страсти, что принцесса потом просыпалась наутро едва жива. Видно, такие вещи сводили девушку с ума, поэтому она злилась, если Опарин долго к ней не заглядывал, но ведь ему, бедняге, на части приходилось разрываться, лавируя между двумя семьями. Он не мог просто так бросить Наталью – венчанные. Гермоген Федору тоже не раз выговаривал за его шалости. Смотри, мол, от греховного корня бывает уродливый плод, и приводил в пример зверя – братоубийцу Святополка. Все, дескать, из-за греховной связи его отца с вывезенной из греков монахиней.

Только разве Федора остановишь! Он по-прежнему был ласков с Санькой, хотя в глубине души осознавал ее нелюбовь.

– Ты-то откуда узнала о моем отъезде? – спросил Саньку Федор и тут же понял – его сподручник Яшка Попов проболтался. Чего с таким баламутом делать? Его хлебом не корми – дай только потрепаться.

Когда Федор построил за крепостной стеной этот дом и поселил в нем Саньку с Маняшкой, то велел Яшке стеречь их, чтобы те не сбежали. Парень, думает, неженатый, своего угла тоже нет, так пусть пока поживет в теремке. Отвел ему место в передней, ведь у девок на глазах плохо маячить. Там Яшка и ночевал, а вот есть ходил в казенную избу к холостым казакам. Он стеснялся садиться за один стол с девушкой знатного происхождения. Ходить по коврам Яшка тоже не привык, а они в доме были повсюду. Так пожелал Федор, который делал все в угоду знатной пленной. За богатым товаром он даже специально ездил на ярмарку, находившуюся под Нерчинском.

– Сегодня ночевать к тебе приду – жди… Надо попрощаться, – обняв Саньку и поцеловав ее в висок, сказал старшина.

Девушке не привыкать было ждать, ведь большую часть времени Федор проводил все-таки с семьей. Впрочем, после рождения Степки все изменилось. Теперь уже Наталье приходилось все реже и реже видеть своего мужа. Жена пыталась с помощью гадалки вернуть Федора Опарина в семью, но не получилось. Тогда Наталья решилась пойти в монастырь, попросить совета Гермогена.

Изба, в которой находилась келья старца, представляла собой небольшой деревянный сруб с крыльцом в три ступени. У входа ее встретил послушник и проводил внутрь. Там, в прихожей, уже были люди, желавшие попасть к старцу. Отстояв свою очередь, женщина вошла в горницу, где на широкой скамье возле стены, опершись на архиерейский посох, сидел Гермоген. На нем была обычная монашеская ряса и клобук, а впалую грудь прикрывал огромный золоченый крест.

– Я, наверное, не ко времени? – перекрестившись на иконы в красном углу и попросив у старца благословения, робко произнесла женщина.

– Ничего, ничего… Садись вот, матушка, – указал он на скамью, находившуюся у противоположной стены небольшой горенки. Когда Наталья села, священник произнес: – Теперь я слушаю тебя.

– Отче, у меня случилась большая беда, – зашевелились белые губы женщины, причем она вдруг всхлипнула, и из ее глаз потекли слезы.

– Успокойся, дочь моя. Успокойся. Если не можешь продолжать – не продолжай, – посмотрел ласково на нее Гермоген.