Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

Из этого романного отрывка, написанного совсем еще молодым, но уже романтизирующим свою былую бедность и свою юную привлекательность художником (и нарциссизм, и эгоизм гения нескрываемы), мы узнаем, что у Шагала все же были друзья в «Улье», но только не из русской нищей богемы, а из богемы французской, куда более перспективной, уже встававшей на ноги. К тому же чаще всего литературной и окололитературной. И оно понятно. Какой интерес могут представлять для уроженца еврейского местечка «русско»-еврейские фантазии Шагала? Не то для швейцарца Сандрара, проехавшего в ранней юности из Петербурга через Россию, с удовольствием вспоминающего русский язык и необычность своей судьбы. Ему и в зарисовках с хасидской окраины Витебска чудились транссибирский экспресс, таинственная Россия…

^{От редакции «Парижских вечеров» до ресторана «У Бати» было рукой подать. Здесь Аполлинер кормил Шагала (или наоборот). Известно (от Шагала), что Аполлинер ел от пуза — «ел, словно пел» (да и другие авангардисты не страдали отсутствием аппетита). Фото Бориса Гесселя}

К тому же обед в ресторане с бедным Сандраром и нищим Аполлинером — это не похлебка мадам Сегонде, не супчик мадам Острун, не картофельные «рюшки»… Даже с бедным Сандраром обедали в бистро, в ресторане на Монпарнасе, «У Бати» на бульваре Распай: в один прекрасный день Сандрар (не говоря уж о пане Костровицком-Аполлинере) вдруг становился богатым. Но главное то, что Сандрару нравились картины Шагала. В его сборнике «Упругие стихи» было два стихотворения о Шагале. Одно о том, как Шагал пишет портрет:

Он берет церковь и пишет
Церковью
Он берет корову и пишет
Коровой…
Со всеми страстями грязными
Еврейского городка
И с сексуальностью обостренной
Провинции русской
Для Франции
Нечувствительной
Он пишет ее ляжками
И глаза у него на заду…

Второе стихотворение тоже навеяно «Ульем», живописью Шагала и его тесным ателье:

Улей,
Лестницы, двери, лестницы,
Дверь открывается как газета
Покрыта визитными карточками
И закрывается снова
Здесь груды, всегда груды
Фотографий Леже, фотографий
Тобина, которого не увидишь,
А на обороте
На обороте
Безумных картин
Набросков, рисунков, безумных творений
И полотен…
Пустые бутылки
«Гарантируем качество нашего
Томатного сока»
Гласит наклейка
А окно календарь погоды
Где гигантские стрелы молний грохоча
Разгружают небесные баржи
Скидывая бадейки грома
И они ложатся
Вповалку
Христовы казаки
Солнце разложенное
По крышам
Сомнамбулические козы
Человеко-волк
Петрюс Борель
Зимняя жуть
Гений точно лопнувший персик
Лотреамон
Шагал
Мрачная сладость
Туфельки стоптаны
В старом горшочке полно шоколада
Лампа двоится
В моем опьяненье когда прихожу
Пустые бутылки
Бутылки
Зина
(О ней мы уже говорили)
Шагал
Шагал
В этой лестнице света.

Тот, кто останется неудовлетворен знаменитым стихотворением, сможет вспомнить наблюдение Ахматовой (побывавшей здесь в 1911 году) о том, что живопись к тому времени уже съела во Франции поэзию. Шагал же всю жизнь (с перерывом на их ссору) сохранял благодарность к Сандрару, который пытался всячески ему помочь, переводил на французский его деловые письма, исполняя роль секретаря. С французским у выпускника витебского ПТУ было пока плохо, и все запомнили знаменитую фразу месье Варно (того самого, что пустил в обиход неточное, но столь удобное определение — Парижская школа и принимал однажды у Шагала картину для Осеннего салона): «Многие становятся тут французскими знаменитостями, еще не успев выучить французский».

Именно Сандрар придумывал знаменитые названия для картин Шагала — «Россия с ослами и прочим», «Моей невесте посвящается», «Русская деревня при луне», «Я и моя деревня», «Три четверти часа»…