Здесь жила Нефертити

Комитет размышлял до октября, а затем внезапно решил, что это хорошая идея. В ноябре в Тель-эль-Амарну отправлялась новая экспедиция, и я была включена в ее состав в качестве секретаря. Обычно с этим словом связывается представление о стройном создании из Голливуда, в белоснежном туалете, которое безмятежно стучит на машинке в прохладной канцелярии, в то время как обливающиеся потом египтологи с бронзовой от загара кожей изнывают от пыли и зноя. Мой рассказ — не для голливудского сценария. Это — история, основанная на жизненных фактах. В ней повествуется о том, как на долю не очень изящной и отнюдь не изнеженной секретарши выпало немало трудностей. Она, возможно, испугалась бы, если бы могла заранее предвидеть, что ей придется быть не только секретарем, но и штукатуром, химиком, медсестрой, чертежницей, археологом, реставратором древностей, плотником и в первую очередь дипломатом…

В тот туманный октябрьский вечер, когда я узнала, что мне предстоит отправиться с экспедицией в Тель-эль-Амарну, я не имела ни малейшего представления о том, что меня ожидает, но это меня нисколько не тревожило.

Значительно позднее, чем обычно, я направилась в Училище искусств и художественного ремесла; мной овладели странные, противоречивые чувства. Прошли уже месяцы с того дня, когда мне страстно захотелось во что бы то ни стало попасть в Египет, и это желание не ослабевало до тех пор, пока его осуществление казалось невозможным. Теперь же, когда моя мечта сбылась, меня охватило тревожное беспокойство. Прежде всего, я не была знакома с остальными членами экспедиции, и мне предстояло работать в глуши Египта с людьми, которых я едва знали в лицо.

— Однако это не так уж плохо, — размышляла я, медленно шагай по тротуару, покрытому плотным слоем платановых листьев. — Я люблю людей, и мне нравится открывать в них новые, неожиданные черты. А вот покинуть Блюмсберри поздней осенью — в самую лучшую его пору! Кажется, я уже ощущаю тоску по дому. Если ваши самые ранние воспоминания связаны с внезапным появлением багрово-оранжевого утреннего солнца, немигающий диск которого смутно вырисовывается в ноябрьском тумане, или с катанием на катке вдоль залитой золотом Гилфорд Стрит, Блюмсберри будет настойчиво притягивать вас к себе даже в самую отвратительную погоду.

Все эти мысли утратили остроту, когда я вышла на площадь Рассела. Огни только что зажглись, и серое, сумеречное небо неожиданно приобрело темно-пурпурную окраску, а деревья, залитые светом пыльных уличных фонарей, стали золотисто-коричневыми. Отсюда, с дальнего конца Саутгемптонского ряда, я видела, как в окнах Центрального училища начали зажигаться огни. И вдруг мне пришло в голову, что придется бросить класс лепки! Неделю назад я начала лепить фигуру девушки, а когда вернусь, будет, несомненно, другая натурщица и в иной позе, так что продолжать сейчас работу бессмысленно. Мне захотелось знать, как отнесется к моей поездке заведующий скульптурным отделением Альфред Тернер. В течение года, проверял мои работы, он порой издавал звуки, которые, пожалуй, можно было принять за одобрение.

Выйдя на Теобальд Руд (именуемый нами, уроженцами Блюмсберри, Тибблз Руд) и подождав, пока трамвай, подобно кролику, нырнул в свой садок — Кингсуэй, я перешла через дорогу. Впереди меня поспешно шла молодая женщина в отвратительной, надвинутой на уши, маленькой шляпке, плохом коричневом пальто и в ненатянутых, гармошкой чулках. У нее была неуклюжая походка. Мы вместе поднялись по наружной лестнице, ведущей в училище, и тут я, едва веря своим глазам, узнала в ней натурщицу, позировавшую для класса живой натуры. Сейчас она ничем не выделялась среди этой серой толпы людей, суетливо спешивших с работы к своим маленьким очагам, но я-то знала, что эта бесформенная, уродливая одежда и скованная походка безжалостно скрывают совершенные пропорции и изящные линии прекрасного тела. Кто знает, какая неожиданная красота таится под серой и коричневой одеждой этих кажущихся горбатыми бесцветных мужчин и женщин, которые снуют сейчас по тротуару? Я вдруг почувствовала, как мне повезло, что я уезжаю отсюда, где люди слишком переутомлены, чтобы выпрямить спину, и слишком перегружены работой, чтобы думать о веселых и нарядных платьях.

Поднявшись на верхний этаж, я сняла прорезиненный чехол с незаконченной фигуры из глины. Это был самый подходящий момент для оценки своей работы, так как глаз еще не успел привыкнуть к каким-либо структурным неправильностям. Отступив назад, я взглянула на фигуру. Художественное чутье настойчиво подсказывало мне, что даже в таком неотделанном виде в ней уже ощущались эластичность и жизненность, чего так недоставало в моих более ранних работах.

— Хорошее начало, — тихо сказал за моей спиной Альфред Тернер.

Я резко повернулась, чувствуя себя очень несчастной. Теперь я не сомневалась, что делаю глупость, уезжая в Египет. Изложив свои планы Тернеру, я ожидала встретить с его стороны в лучшем случае вежливое безразличие.