Здесь жила Нефертити

До конца сезона оставалось всего десять дней. Маленький, с морщинистым лицом столяр из Куфта уже мастерил во дворе ящики для перевозки находок в Каир. Слово «раздел» все чаще проскальзывало в наших редких беседах. По условиям концессии предметы, обнаруженные при раскопках, привозились для осмотра в Каирский музей. Директор музея и его эксперты имели право изъять все уникальные находки, достойные, по их мнению, пополнить коллекции музея. И лишь оставшиеся вещи доставались археологам, проводившим раскопки. Следовательно, руководитель археологической экспедиции должен был заранее распрощаться со всеми ценными находками. Ему приходилось лишь довольствоваться сознанием, что предмет древности найден им. Кроме того, он получал право публиковать сведения и фотографии от имени Общества, для которого он работал. Наше Общество, не располагающее достаточными средствами для работы, было очень заинтересовано в том, чтобы мы привезли в Лондон как можно больше любопытных находок. Ничто так не пленяет воображение и не вызывает желания пожертвовать какую-нибудь сумму, как интересные экспонаты на выставках. Вряд ли непрофессионал проявит энтузиазм при виде фотографии с унылой надписью: «Удержано в Каире».

Мы, конечно, признавали за крупным национальным музеем право хранить у себя уникальные древние предметы. И все же надеялись, что директор отнесется к нам снисходительно. Ведь расплывчато сформулированный закон давал простор различным толкованиям, поэтому все зависело от характера и настроения директора музея. В конце концов, какие предметы следовало отнести к уникальным? Сегодня директор говорил: «Все предметы, за исключением отлитых по форме, сделаны руками, а, следовательно, уникальны. У нас уже есть две тысячи рыболовных крючков, но этот чуть длиннее остальных, а поэтому, нам следует иметь и его». Завтра же он мог сказать: «У нас имеется серия статуэток, очень похожих на эту, найденную вами, и вы можете оставить ее себе».

Джон надеялся на такой исход. В Каире нас принял мистер Энгельбах, сотрудник Службы древностей, который, по всей вероятности, должен был присутствовать при разделе находок и давать советы директору. Он сетовал на то, что некоторые руководители экспедиций пренебрежительно относятся к требованию музея и присылают наспех нацарапанные рисунки, неясные снимки с ошибочными ссылками и т. д. «А все потому, — жаловался Энгельбах, — что они считают это бюрократической чепухой и не желают тратить на нее драгоценное время!»

Джон добивался, чтобы наши отчеты отсылались регулярно, были точны и понятны. Он подбирал четкие фотографии, а я выверяла ссылки на них. Отчасти Джон поступал так умышленно. Он надеялся, что это может повлиять на исход раздела. Пока все шло отлично. Мы узнали, что в Службе древностей нас хвалили за примерное поведение, а Джона считали образцовым руководителем. Но что будет через две недели?

Мы прилагали все усилия, чтобы выполнить намеченную программу. Джон изменил первоначальный план, предлагая провести раскопки северного угла Предместья в будущем сезоне. Ему не хотелось принимать такое решение, но он понимал, что это заставит Комитет изыскать средства еще на одну экспедицию.

— Пока мы не окончим работу на этом участке, нельзя опубликовать материалы о раскопках всего Северного предместья, — сказал Джон.

Столяр готовил шесть ящиков: один — очень прочный — для притолоки, два для росписи с птицей (первый вкладывался во второй, чтобы меньше чувствовалась тряска) и три больших для остальных находок.

Это было безумное утро. Все находились в поле. Я приступила к составлению описи предметов и их классификации по группам. Маленький плотник то и дело, подобно кузнечику, впрыгивал в канцелярию, обмерял прислоненную к стене притолоку, потом с шумом выскакивал обратно и садился на корточки перед своей работой. Скрип пилы и стук молотка возобновились. Снова звучали заунывные коптские гимны. Впрочем, возможно, это были и новые песни из репертуара куфти. Манера исполнения в обоих случаях одинакова: вибрирующие звуки сливались в протяжную бесконечную мелодию.

Наконец, явился Хуссейн и сказал, что обед сейчас понесут в поле. Пойти туда или пообедать дома? Мне так хотелось убежать от шума, канцелярии и нудной работы. В душе я надеялась, что срочно потребуюсь на раскопках и тогда вынуждена буду оторваться от бумаг, хотя отлично сознавала, что невыполненная работа камнем ляжет на моей совести. Если заниматься ею вечером, при свете качающейся керосиновой лампы, когда цифра 3 делается похожей на 8, можно наделать массу ошибок.

Убедив себя в том, что мой долг — остаться здесь и закончить описи, я принялась за яичницу-болтунью. Интересно, может ли стук молотка, подобно пытке, довести до сумасшествия? Не успела я подумать об этом, как меня срочно вызвали в поле. Было велено захватить побольше мелких коробочек и щеточек. Тут я вдруг разозлилась. Почему меня отрывают от моих прямых обязанностей? Нельзя четко и хорошо выполнять канцелярскую работу, если секретарю вечно приходится рыться в пыли.