Здесь живу только я

Он открыл книгу на этой странице, но уже ничего не мог прочитать. Руки его затряслись, буквы перед глазами заплясали, запрыгали и сложились в огромное слово, пахнущее пылью и отсыревшей бумагой: СТРАХ.

Смородин захлопнул книгу. Крупный пот выступил на его лбу, учащенно забилось в сердце. Он поднял непонимающий взгляд на Грановского. Тот улыбался.

— Герман Каневский, известный литературный критик, близкий друг Юлиана Александровича. Умер в 1957 году. В книге о биографии Фейха, которую я давал вам почитать, тоже упоминается этот человек. А никаких других Каневских я не знаю. И очень сомневаюсь, что они существуют.

Смородин швырнул книгу на диван. Нащупал рукой дверной косяк и оперся на него. Его мысли путались.

— А эту работу, — продолжал Грановский, — вы нашли в Интернете. Вы сами мне об этом говорили. Но, видимо, уже забыли об этом. Сядьте на стул, пожалуйста. И отдайте винтовку. Впрочем, все равно тот патрон, который лежит у вас в кармане — холостой. Но не стоит шуметь.

Смородин сел на стул, но еще крепче сжал ремешок винтовки.

— Отдайте винтовку. И шинель отдайте, — тихим и вкрадчивым голосом продолжил Грановский. — И гимнастерку. И сапоги.

— И фуражку, — пробормотал Смородин.

— Да.

Что-то вспыхнуло внутри. Петр резко вскочил со стула, снял с плеча винтовку и прицелился в Грановского. Руки его по-прежнему дрожали, стучали зубы, что-то злое и страшное пульсировало в висках.

Грановский рефлекторно отшатнулся, затем успокоился, деликатно кашлянул и, снова сощурив глаза, сказал:

— Положите винтовку. Кончайте эту клоунаду. Вы даже не сможете выстрелить. Эта винтовка деактивирована. Она не стреляет боевыми патронами. Успокойтесь, пожалуйста.

— Нет, — Петр продолжил держать левой рукой винтовку, упирая ее в плечо, а правую сунул в карман шинели и нащупал там патрон.

— Если вы не прекратите это безобразие, я вызову полицию и скорую.

— Нет, — Петр достал патрон и медленно зарядил винтовку, передернув затвор.

— Вы псих. Вы чертов псих, — Грановский занервничал. — Вы не убьете меня холостым патроном. Уберите эту штуку и убирайтесь сами!

— Нет, — повторил Петр и выстрелил.

Раздался оглушающий грохот. Смородин почувствовал, как по барабанным перепонкам прошла звуковая волна, а в ноздри ударил едкий запах пороха.

Грановский открыл рот, резко отшатнулся к стене, возле которой стоял, и упал на пол, неуклюже размахивая руками.

Смородин поставил винтовку к столу, снял шинель и повесил ее на спинку стула, медленно сел на него, зевнул, придвинул поближе к себе винтовку и снова повесил ее на плечо — так надежнее. Затем он почувствовал сладкую усталость, прикрыл глаза и улыбнулся — впервые за долгое время он улыбнулся, и весь мир исчезал, как исчезает эхо после выстрела, как рассеивается дым, как растворяется запах пороха в холодном ноябрьском воздухе.

Нарастающий вой воздушной сирены разорвал воздух над городом.

Смородин разлепил глаза и поднял голову со стола, тут же наткнувшись щекой на что-то холодное: это была винтовка, которая висела на его плече.

Сирена не смолкала. Петр поднялся со стула, широко зевнул, по привычке прикрыв рот рукой, затем потянулся всем телом. Он увидел, что заснул прямо в форме, не снимая фуражки. Шинель висела на спинке стула.

Было холодно. Когда сирена на секунду умолкала, Смородин слышал, как за окном завывает ветер. Он огляделся вокруг: все в комнате было таким же, как и раньше. Грановского нигде не было.

Значит, это был сон, улыбнулся он себе. Впрочем, какая разница.

Он посмотрел в окно и увидел, как по темнеющему небу хаотично ползут лучи прожекторов противовоздушной обороны.

Огромный серебристый аэростат заграждения висел над домами, неуклюже покачиваясь.

Он опустил голову и увидел, что прямо перед ним на подоконнике лежит тонкая книга в твердом темно-красном переплете.

Крупным черным шрифтом на обложке было написано:

ЮЛИАН ФЕЙХ

ЛЕНИНГРАДСКИЕ СКАЗКИ

Лениздат, 1943

Он взял книгу в руки, открыл на первой попавшейся странице и начал читать.

Давным-давно, когда еще не было в Ленинграде Блокады, а жители еще не придумали себе время, чтобы измерять количество прожитых суток, жил в городе красный трамвай.

Каждый день он катал ленинградцев по солнечным улицам, сверкая чисто вымытыми стеклами, а по вечерам возвращался к трамвайному кольцу и засыпал до утра.

Поскольку времени тогда еще не было, неизвестно, сколько продолжалась эта жизнь — может быть, месяц, может быть, несколько лет, а может быть, всего лишь пару дней. Трамвай не беспокоился об этом и просто делал свое дело — катал людей по Ленинграду. Жители любили его, всегда приветствовали добрым словом, дарили цветы и шоколадки.

Это продолжалось бы бесконечно (ведь когда не существует времени, все вечно, ничто не умирает и ничто не уходит), если бы однажды в Ленинграде не послышался неумолимо-размеренный звук часовых стрелок. Случилось это осенним утром, уже прохладным и темным. Сначала казалось, что этот звук — просто капли дождя на стекле.