Здоровье ребенка и здравый смысл его родственников

Ничего, мы уже придумали и практически реализовали новый способ навести порядок. Назывался он так: «аккредитация медицинских учреждений». Сотни тысяч медиков по всей стране с утра до ночи готовились встречать комиссию по аккредитации. На личные деньги покупали красивые папочки, туда укладывали сотни всевозможных документиков… Какие больные? Какие диагнозы? Писали, печатали, готовились, приводили в порядок. Ждали-с… Комиссия! Как принять, чем угостить, чтоб не обиделись. Не аттестуют, сократят, уволят, пустят по миру… Дома дети. Они еще гордятся тем, что мама врач. Голодные, но гордые. Вот сократят маму, тогда как? Хорошие дети, послушные. Не просили колбасы, знали: маме еще 12 папочек осталось купить, заплатить за ксерокс и сдать в фонд главного врача на встречу комиссии. Пронесло…

Ребята, мы прорвемся! Мы выживем. Все у нас будет нормально. Там, наверху, кипит жизнь. Как часовые у мавзолея, гордо и периодично сменяются министры. Идут реформы. Иногда нам выделяют средства.

Здесь, у нас, внизу, больные люди, слезы и страдания. Мы им поможем, обязательно поможем, мы ведь это умеем.

Мы умеем назначать лечение не по правилам, а по возможностям пациента.

Мы знаем, какое лекарство дешевле и где его можно купить.

Мы ограничены в получении информации, в складчину выписываем два журнала на больницу, не имеем возможности покупать специальную литературу и застенчиво улыбаемся, услышав слово «интернет».

Мы не обижаемся на больного, который не выполняет наши назначения. Мы ведь бесплатные. Интересно, а там, за бугром, может кому-нибудь прийти в голову заплатить доктору, а потом не делать того, что доктор тебе назначил?

Мы уже почти перестали обижаться. Без толку. Мы привыкли к тому, что во всех людских болезнях и страданиях именно мы и будем виноваты. А как же иначе? Ведь это именно мы не выполняем обещаний, которые дали там, наверху.

Мы живем в тревожном ожидании реформ и перемен. За последние 20 лет еще ни одна реформа не сделала нашу работу легче, лучше и эффективнее. Мы боимся реформ, но мы уже привыкли к переменам со знаком минус. Хорошее дело привычка – с годами интенсивность опасений уменьшается, мы втягиваемся в перемены, становимся спокойнее и уже не так дергаемся, как раньше.

Мы как все, как весь наш народ. Ну и что с того, что медики? Мы можем и обои поклеить, и на наших кровных шести сотках поднять такой урожай картошки, что буржуям не снилось, а еще мы вяжем, печем торты, растим детей, спокойно обходимся городским транспортом. И стиркой овладели в совершенстве, без всяких машин-автоматов – на работе тренируемся: прачечной зарплату не дали, так они взяли моду бастовать на радостях, что им по закону можно, а нам по тому же закону нельзя. И здесь привилегии!

Но мы продолжаем ждать и надеяться. Некоторые наши даже ухитряются делать супероперации, придумывать новые лекарства, писать книги и защищать диссертации. Мы делаем свое дело – очень нужное, ответственное, часто неблагодарное. Мы терпеливо ждем, мы уверены, что в один прекрасный день что-то действительно изменится к лучшему.

И мы дождемся, обязательно дождемся! Все будет хорошо. Мы заслужили это.

А наше молчаливое терпение, нелегкий и незаметный труд, растраченное здоровье, никудышные нервы и бессонные ночи – все это нам зачтется, обязательно зачтется!

Мы не стали технической специальностью, мы вместе с нашим народом, живем его жизнью, его радостями и горестями, его проблемами.

Мы действительно оставили медицину искусством. Не от хорошей жизни оставили. По бедности своей.

Но ведь диагнозы ставим! Но ведь лечим! Страна волшебников! Праздник волшебников! День медицинского работника!

2000 г.

Экспериментальная эпидемиология

Начало было более-менее стандартным в рамках моего опыта многолетнего общения с семейством Полянских. Звонила Наташа, сквозь рыдания удалось выяснить, что с дитем приключился понос и очень срочно надобно спасать.

Все наши предыдущие встречи начинались примерно такими же рыданиями, а состояние нервной системы мамы Наташи всегда волновало меня больше, чем очередная простуда ее дочери Марины. Со временем интенсивность и частота Наташиных рыданий-причитаний уменьшилась – Маринке, как-никак, шел тринадцатый год, болела она не часто, уже давно не плевалась лекарствами и без воплей открывала рот…

Странно, но Семен Борисович был дома. Для такого большого государственного человека быть дома в 19.00… Еще более странным было то, что Борисыч меня не встречал. Он не вышел, даже не выглянул из кухни, и на крик Наташи: «Сеня, доктор приехал!» отреагировал лишь глухим приветственным мычанием.