Здравствуй, брат мой Бзоу

Амза вновь подумал, что в его отсутствие Бзоу захочет общения; приблизится к человеку — даже к такому, как Мзауч. Младшего сына Цугба увезут в армию позже — восемнадцать ему исполнится в конце октября; к этому дню он, если захочет, сумеет навредить афалине. «Нужно будет уговорить брата заботиться о Бзоу», — решил юноша.

Дельфин, завидев пришельцев, перестал дурачиться и теперь просто плавал из стороны в сторону.

— Хочешь, докажу, что ему от тебя нужна только рыба? — улыбнулся Мзауч. — Смотри!

Амза повернулся к говорившему. Молодой Цугба бросил в море камень; Бзоу, оживившись, ринулся за броском.

— Вот! Думает, что рыба! Пулю тебе, а не рыбу!

— Дурак ты, Мзауч, — промолвил Амза.

Бзоу выглянул из воды, удерживая камень на носу. Завидев это, Амза рассмеялся. Мзауч сплюнул и шагнул к лодкам. Лицо его погрубело. Братья Цугба были хороши телом, но некрасивы. Было в их образе что-то настораживающее. Узкие щёки, широкий нос, лоб, поднятый дугой. Мзауча, кроме прочего, обезобразили стянутые шрамы от ожогов на ноге

— Кто ещё дурак?! — прошептал Мзауч; остановился; поднял другой камень.

Амза, заметив это, встал.

Феликс щелбнул в сторону папиросу.

Мзауч замахнулся на Амзу; усмехнулся; швырнул камнем к дельфину. Всплеск воды; промазал.

— Ты! — крикнул Амза.

— Ну я, и что? Думаешь, не сделаю ещё раз? — Мзауч прошёл языком по верхней губе; наклонившись, поднял очередной камень. — Буду кидать, пока не попаду.

Бзоу, наблюдая за происходящим, выглядывал из воды.

— Что ты сделаешь? Будешь смотреть, подёргивать кулачками и называть меня дураком?

— Мзауч! — негромко, но отчётливо произнёс Даут. — Положи камень и уходи. У тебя с твоим братом есть свои лодки и своя рыбалка. Уходи.

Мзауч замер; взглянул на Феликса, потом на поднявшегося Даута. Сплюнул ещё раз; уронил камень и зашагал прочь; его сапоги шумно разъезжались в мелкой гальке.

Бзоу сопровождал лодку: оставался в двух метрах от неё, часто выныривал, чтобы вдохнуть; иногда вдруг ускорялся и серой тучей проскальзывал под вёслами. Дельфин любил, крутясь по оси, плыть под самой поверхностью. Амза удивлялся тому, что даже в большой скорости Бзоу не волновал воду — она оставалась покойной, будто и не пропускала через себя двухметровую дурачащуюся субмарину. Юноша не знал, как объяснить подобное.

Когда афалина мчался, его спинной плавник, вставленный воздуху, болтался, словно короткая, но крупная бечёва.

В селе готовились к ежегодной очистительной присяге в честь Анан Лдзаа-ных. Её устраивали и многие десятилетия до советской власти, и при жизни Сталина. Случались гонения, запреты, но люди неизменно шли к богам предков. Не смущало абхазов и то, что на груди их давно висел православный крест, а в доме каждого стояли иконы Божьей матери. Капище незабытых традиций всегда вдохновляло ожидать лучшей поры.

С тех пор, как в Абхазию заселили грузин, местный люд должен был приветствовать Лдзаа-ных тайком, боясь тюрьмы и расстрелов. Нынче до смерти, конечно, никто бы не повел язычников, но сельчане собирались тайно, позволяя каждой семье послать два-три человека — пустые дома могли быть подозрительными.

Сыновья Гочуа за три дня до присяги посетили все абхазские дворы — чтобы собрать нужную сумму. Так были куплены два быка, мука, соль.

Каждый знал, когда ему нужно выйти, куда идти. Кагуа направили бабу Тину, Валеру и Амзу.

Ночная присяга не требовала заявлений или действий, но юноша волновался. На три года военной службы ему придётся забыть священную рощу. Прежде, когда ходили другие — Даут или Хибла, Амза радовался рассказам, чувствовал присягу своей, потому что соблюдал должное: на следующий день не ругался, не злился и вообще дурных мыслей себе не дозволял. В армии ему никто не передаст слов жреца, случившихся разговоров; да и поганых слов там, наверняка, не избежать.

Чтобы Бася не преследовал уходящих, пришлось запереть его в душевой. Пёс не понял такого обращения, отчего лаял, скулил и скрёбся в дверь. Даут приготовил ему миску варёной рыбы и картошку — потом извиниться за вынужденную неволю.

Валера, Амза и баба Тина вышли, когда солнце погасло за Пицундой. Дорога была пустой. Слышались голоса в грузинских домах. В кустах тёрлась о траву кошка; возле изгороди брела корова. Машин не было.

Вскоре слева и справа подступили прочие абхазы; приветствовав друг друга, они шли вместе, но заботились о промежутках в движении — чтобы не казалось это шествием. Поглядывали в грузинские дворы.

Показался многовековой тис. Кряжистый иссушённый ствол дерева сейчас представлялся жилистым горлом старика, из которого вместо головы расходился десяток ветвей — изогнутых, покрытых дряхлой, местами исчерневшей корой.

— Из тиса получается хорошая посуда, — с особым прищуром улыбнулась баба Тина.

— Правда? — спросил Амза.

— У-у! На высшем уровне! Только из неё кормят тех, кому задолжал…

Валера рассмеялся.

Деревья и кусты густели.

В лесу было темно; звёзды и луна не освещали путь, поэтому идти приходилось медленно — ногой выискивать возможные корни. Но впереди уже были заметны отблески костров.