Здравствуй, Чапичев!

— «Синее поле»? — повторил Яков. — Чудно как, а? Днем оно зеленое, ночью черное, а люди говорят — синее. Интересно, кто его так назвал?

— Это давнее название. А кто назвал, не знаю.

— Это был, конечно, поэт.

— Не знаю, может, и поэт.

— Определенно поэт. Вот Луговской мог бы так сказать, а я нет. И жаловаться на это некому.

Мы углубились в темные, затененные липами улицы нового города. Какой-то одинокий прохожий увидел нас и ускорил шаги.

— Боится, что ограбим, — сказал Яков. — Напрасно боится, его я не трону, а тебя, пожалуй, ограблю. Деньги у тебя есть?

— Вчера получил гонорар.

— Славно. Значит так: кошелек или жизнь!

Я рассмеялся и достал бумажник.

— Дели на три части: две мне, одну тебе. Потом верну, без процентов, конечно.

— Для чего тебе?

— Еду в Москву. Не могу я больше так. Я должен вернуться в партию, должен вернуться в армию, понимаешь? Иначе мне не жить. Вот Луговской говорил о нашем героическом поколении. Это верно, поколение героическое. А я? Струсил я… Надо было драться. А я спрятался за свое «чистим-блистим». Тоже мне герой! Но хватит. Буду драться. Все сделаю, а вернусь в строй.

— Слава богу, — сказал я. — Рад, что ты наконец понял.

— Понял, еще как понял. А теперь шагай домой. Мне надо еще зайти к родителям Христика. Я утром уеду первым поездом.

…Мы не виделись с Чапичевым после этого больше года. Но вот как-то вечером, когда в городе только что был дан отбой учебной воздушной тревоги, я вдруг услышал на улице, возле окна, звон шпор. Это было странно! Только что зловеще надрывались сирены. Воздушная тревога. Двадцатый век. И вдруг шпоры. Было чему удивляться. Я быстро распахнул окно. На тротуаре стоял Яков Чапичев.

— Яша, откуда?

— В командировке. Через два часа уезжаю. Вот стою и размышляю, куда тебе стучать.

— Заходи, сейчас открою.

— Жена спит?

— Да.

— Тогда не открывай. Я в окно. — Он подтянулся на руках и, усевшись на подоконнике, сразу же снял щегольские сапоги со шпорами. — Слышал звон?

— Слышал.

— А шпоры «видишь?

— Вижу.

— Смешно?

— Нет, не смешно, но, кажется, они ни к чему.

— Это верно, ни к чему. Переходим на мехтягу. А шпоры все равно носим — последняя причуда артиллеристов. Атавизм, конечно, но я люблю шпоры…

Яков спрыгнул с подоконника, прошелся в одних носках по комнате.

— Ну как, по-твоему, я выгляжу?

— Великолепно, — сказал я и не солгал. Ему очень шла военная форма — новенькая, с иголочки. В петлицах парадной коверкотовой гимнастерки алели кубики.

— Поздравляю, — сказал я. — Значит, политработник?

— Да, младший политрук, — сказал Яков и достал из нагрудного кармана красную книжечку. — А вот партбилет!

Я обнял друга.

— Рад за тебя, Яков.

— Знаю, что рад. Теперь у меня все в порядке, я в строю. А еще говорят, что Москва слезам не верит.

— Неужели плакал? Не может быть.