Здравствуй, Гр-р!

— Вы только не удивляйтесь тому, что я буду говорить… Поверьте, сегодня утром я перестала быть той Анной, которую вы знали. Сейчас я совсем другой человек. Не понимаю, как это случилось, но я не знаю о себе ничего, не знаю, что происходило со мной до этого утра. Где я? Кто я? Я открыла глаза в незнакомой комнате, помню только, как нашла труп, как потом нашли меня… Но никого из окружающих я не знаю… включая и себя. Расскажите мне об Анне… Что она за человек?

На лице Шпинделя поочередно отражались самые разные чувства — от страха до недоумения, недоверия, подозрения, надежды и отчаяния. А я всегда думала, что адвокатам нужно уметь скрывать свои эмоции…

— Анна Федоровна, действительно, вы ведете себя совершенно иначе, чем прежде, неузнаваемо… Но доктор говорит, это результат потрясения, следствие внезапно развившейся болезни.

— Наплевать на доктора… И нечего так на меня смотреть, я же говорю — я другой человек, возможно, в этом причина моих странных, с вашей точки зрения, поступков. Не обращайте на это внимания. Продолжайте…

Но адвокат если что и продолжал, так только молча ковырять каминными щипцами угольки, предпочитая смотреть на огонь, а не на меня.

— Антон Владимирович! Вы мне не верите. Я это могу понять: ну как же, сумасшедшая, от которой можно всего ожидать, да еще и любовника грохнула… Допустим, это все так, но я имею право знать, что со мной было ДО ТОГО, как я стала сумасшедшей и убийцей? Или мое прошлое хуже, чем мое настоящее?

— Хорошо. Я расскажу…

И вот что я узнала. Мне двадцать четыре года. Я происхожу из старинного дворянского рода Назарьевых. Стараниями моего отца, Федора Михайловича Назарьева, небольшое состояние, доставшееся ему по наследству, было умножено, и после его смерти, случившейся три года назад, остался доходный дом в Петербурге, где в одной из квартир проживаем мы с матерью и сестрой, а также престарелая троюродная тетка Марии Петровны и теткин внук — тот самый очкарик. У маман есть еще небольшое поместье в Пензенской губернии, куда все семейство отбывает с началом весны и где остается до осени. Матушка моя сама справляется со всеми делами, имея помощников: управляющего поместьем и Шпинделя, адвоката и секретаря в одном лице. Он тоже родственник — какой-то мой восьмиюродный братец, результат морганатического брака одной из многочисленных четвероюродных сестер моего отца. Его взяли в дом, когда он осиротел, еще в раннем детстве. У маман, оказывается, долго не было детей, и Антона Назарьевы воспитывали как собственного ребенка. Ему было семь, когда у Марии Петровны родилась я, Анна. Через два года на свет появилась Полина.

Все это было чрезвычайно интересно, но никак не проливало свет на убийство и не добавляло сведений об Анне как о человеке. Поэтому я спросила:

— А этот Стремнов — откуда он взялся? Чего это мне приспичило за него выходить?

— Ваши поступки всегда было трудно объяснить, вы своенравны, — в голосе адвоката послышалась решимость человека, который отважился сделать первый шаг по канату, натянутому над пропастью. — Да, я расскажу, даже если вы потом… В общем, вы меня любили… Вы это говорили, и я надеялся, что это так и есть… Я смел думать, что вы выйдете за меня… Несмотря на то, что Марья Петровна…

Шпиндель замолчал и снова схватил каминные щипцы. Скрипнула дверь, и пока я пыталась понять, какая из дверей открывалась, скрип повторился, и снова стало тихо. Кто-то шпионил… Кто? Антон, занятый углями и своими мыслями, не обратил на скрип никакого внимания.

— Даже Марья Петровна видела мои достоинства: я достаточно известный адвокат, свое состояние я сделал практикой, умею работать, и моя жена и дети ни в чем не нуждались бы… В наш век свободных нравов…

Тут я не удержалась и хмыкнула — о какой свободе можно говорить, если женщину душат корсетом, заставляют носить панталоны с прорехой от пупка до копчика и не дают запивать бисквиты чаем? Да у них Домострой просто! Посмотрел бы он на свободу нравов через сто лет! Покосившись на меня, адвокат продолжал: