«Здравствуй и прощай»

Клим разулся, растянулся на лежанке. Хорошо! Не такая уж плохая штука жизнь! Эх, написать бы когда-нибудь картину «Заслон у Большой зарубки»! Пограничника, стоящего в яркий солнечный день над суровыми, сверкающими горами на «Пятачке-ветродуе». У пограничника вдохновенное, гордое и смелое лицо.

— Автомат почисть, — вернул Клима с небес на землю голос Закира. — Сержант придет, проверять будет, ругать будет.

Пришлось встать, почистить автомат, а заодно уж и пряжку ремня, и пуговицы на гимнастерке, и звездочку на шапке. Потапов все проверит, везде углядит.

Долго ли еще они будут жить здесь, в снежном плену? Впереди еще половина января, февраль, март, половина, а может быть, и весь апрель. Закир говорит, что раньше весны новый мост едва ли построят. Наверно, на заставе давно решили, что они погибли. Возможно, так и написали маме; а если и не написали, то что она думает, бедная, не получая от него писем?

Невеселые мысли теснились в голове. Что это за жизнь, если ты, человек, сознательное существо, царь природы, каждый час, каждую минуту только одного и хочешь: есть, есть есть!..А ведь кто-то где-то смеется сейчас; кто-то где-то читает стихи, слушает оперу; кто-то где-то целует любимую… На заставе, наверно, сейчас смотрят какую-нибудь кинокартину…

— В шахматы будешь играть? — спросил Закир.

— Не хочу, — буркнул Клим.

— А как думаешь, кто победил в матче: Смыслов или Ботвинник? — снова спросил Закир. Он был заядлый шахматист и довольно сносно вырезал фигуры из корня арчи.

— Надоел ты мне со своими шахматами! — с досадой поморщился Клим. — Не все ли тебе равно, кто победил, — важно, что чемпионом будет наш, советский гражданин.

— Почему — все равно? — удивился Закир. — Я за Смыслова болею, хочу, чтобы Вася был чемпионом.

Ничего, ровным счетом ничего не знали Клим, Закир и Федор о том, что происходит в огромном мире! Возможно, в Корее снова началась война: американские марионетки грозились пойти в новый поход на север. Возможно, во время великого противостояния Марса ученые выяснили, есть ли на Марсе жизнь. Возможно, Михаил Шолохов закончил уже роман «Они сражались за Родину».

И наверное, к Октябрьской годовщине пустили Горьковскую гидростанцию и новое Волжское море разлилось чуть ли не до Ярославля. Наверное…

Ничего не было известно здесь, в снежном плену у Большой зарубки… У зимовщиков на полярных станциях есть радио, а они трое живут, как снежные робинзоны, самые настоящие робинзоны…

Высокая скала загораживала чум от ветра, тяга была плохой, и дым от очага ел глаза, першило в горле.

Клим забылся наконец, что-то несвязно бормоча и вскрикивая во сне, и не слышал, как Османов ушел сменить Потапова.

Федор разбудил Клима, как обычно, в семь утра. Они вылезли из чума в одних гимнастерках, умылись снегом.

— На зарядку становись! — скомандовал Потапов.

— Не могу я, — отказался Клим.

Какая там еще зарядка! Словно пудовые гири привязаны к рукам и ногам.

— Полегоньку, полегоньку, — настойчиво сказал Федор. — А то совсем раскиснешь…

Вернувшись в чум, они позавтракали остатками вчерашнего ужина, выпили по кружке горячего хвойного отвара из кедровых ветвей. Отвар был горек, как хина, но, как ни противились было поначалу Клим и Закир, Потапов заставлял их ежедневно поглощать по три кружки этого противного пойла.

— Или хотите подхватить цингу? — недобро усмехался Федор. — Хотите, чтобы у вас распухли десны и вывалились зубы? В хвое, братцы мои, витамин С…

Хвойный отвар, гимнастика и работа! Потапов был неистощим, каждый день придумывая какое-нибудь новое дело. По восемь часов в сутки каждый из них стоял на часах на «Пятачке-ветродуе». Это было утомительно для них, истощенных, почти всегда голодных, но Федор не считался с усталостью.

— Что толку для организма в том, что мы стоим на одном месте? — говорил он. — Организму нужно движение, без движения мышцы станут хуже тряпок. Тебя устраивает, чтобы ты был мешком, набитым костями? — ощупывал он бицепсы Клима.

И они работали. Они заготовляли впрок топливо, лазая по скалам, сбрасывали с площадки «Здравствуй и прощай» в пропасть снег, расчищали тропу к леднику, укрепляли камнями откос, вырубали из слежавшегося твердого, как лед, снега, кирпичи и выкладывали из них барьер над ущельем.

Котелки и тарелки у них всегда сверкали, каждую неделю стиралось белье, и до блеска начищались пуговицы и пряжки ремней.

Пуговицы… Надолго запомнились Климу солдатские пуговицы.

Как-то он колол дрова и потерял пуговицу от гимнастерки.

— Степы-растрепы мы, а не пограничники! — сердито, почти зло бросил Потапов.

Он сразу, едва Клим успел забраться в чум, заметил, что у того не хватает третьей пуговицы сверху. С час, если не больше, копался Клим в снегу, на морозе, пока не нашел ту злосчастную пуговицу.

Хорошо еще, что у него толком не росли пока усы и борода, а только юношеский пушок чернел над верхней губой, а то и ему, как Закиру, пришлось бы через день бриться. Сам Потапов брился каждодневно.