Здравствуй, папа!

— Ты же учил биологию, должен понимать. Мы слишком разные, скрещивание попросту невозможно.

— Все ты врешь! А если не врешь — то еще хуже! Мама тебя любила! А ты ей изменял! Если не врешь сейчас — то даже тогда изменял!

Лэнни опять вздохнул. Где-то глубоко плакала и просила прощения Ру, от нее сейчас помощи ноль. Ви молчала, но молчание это было скорее одобрительным. И то радость. Остальные… А что остальные? Они тут не при чем.

— Я не вру. И я ее тоже любил. Все полтора года. Контракт — серьезная штука, не любить невозможно. Но ей ведь еще и ребенка хотелось. Тебя. А я могу быть любовником, но не отцом. Только переносчиком. Вот и пришлось. Измениться. Всего один раз. И появился ты. Твоя мама считала, что оно того стоило.

Керби больше не плакал. Смотрел тускло и с отвращением. Передернулся. Спросил сквозь зубы:

— Кто мой… настоящий? Или ты тоже — не помнишь? Столько было, что где уж упомнить?

— Помню. И маму твою тоже помню. Она была самой лучшей. Это не только мое мнение, ты и сам знаешь. Иначе бы ее не премировали полуторагодичным контрактом. А еще она была очень красива…

— Не смей, слышишь!

— Не буду. Ты просто помни, что она была лучшей. Самой лучшей. А отец… так, случайность, турист-транзитник. Просто случайный донор. Он больше здесь и не появлялся.

— Его можно найти?

— Если тебе так важно… Я постараюсь.

— Не напрягайся. Все равно я здесь больше не появлюсь.

— Как скажешь…

* * *

Обратно шли молча.

Лэнни был рад, что пацан пересилил себя и попросил проводить. Иначе пришлось бы навязываться и окончательно все портить, но не отпускать же его одного в ажурные туннели верхнего города, где любой неверный шаг чреват долгим падением с не слишком эстетичным финалом внизу для тех, кто не умеет изменяться или хотя бы летать. Надо обладать мозгами настоящей блондинки, чтобы затащить сюда твердого.

Сначала говорить было просто некогда, приходилось следить за каждым его шагом в ежесекундной готовности подстраховать. При этом делая вид, что ничего подобного не происходит, и ты просто идешь рядом, показывая дорогу. Когда же покрытие под ногами перестало напоминать каменное кружево, молчание стало уже привычным.

Так и молчали — до самой предпортальной площадки.

* * *

— Ты все же заходи, если вдруг случай будет. Я оставлю открытую визу. И постараюсь что-нибудь разузнать.

Именно так. Как о чем-то не очень важном. И зубами перемолоть в труху уже почти что вырвавшееся «буду ждать» — чтобы и следов не осталось.

Керби, не оборачиваясь, дернул головой. То ли кивнул, то ли мотнул отрицательно, самому непонятно. Мембрана выгнулась, рассыпалась искрами, сплелась коконом вокруг. Втянулась обратно в пазы, оставив пустую площадку.

* * *

— Заплел мальчику усы косичкой? Прравильно. Ему так прроще.

— Заткнись.

— Ай да Лэнни! Честный Лэнни. Нет, прравда, я в восхищении. Не думала, что ты вообще умеешь вррать. Да еще так скверрно… и что будешь делать теперрь?

— Не знаю.

— Полагаешь, эта мрразь сможет быть достойным отцом?

— Нет.

— Помнишь, какой была Рру — до того дежуррства? Думаешь, с прредставителями своей ррасы он ведет себя осторрожнее?

— Не думаю.

— Тогда почему не сказать, что его отец был пррекррасным человеком. Хррабрым, мудррым, кррасивым… Но умерр. Какая жалость. И все счастливы. Почему не совррать до конца?

— Думаешь, он вернется?

— А ты что — иначе думаешь? Веррю, веррю, как же…

— Если вернется — так и скажу. Наверное.

— Ой, Лэнни, Лэнни… себе можешь вррать сколько угодно. Мне — не надо.

— Но мальчику нужен отец!

— Можно подумать, кто-то тут споррит…