Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня

Комната оказалась крохотной, квадратной. Обычный номер в Доме приезжих — по-гостиничному безликий. Эта безликость успокаивала.

Желая мне «доброй ночи», Скибицкий испытующе взглянул на меня.

— Будете спать спокойно?

— Попробую!

Я твердо решила спать. И выпила сразу двойную дозу снотворного. Сон сковал меня быстро. Сон?

Я явственно ощущала чье-то присутствие. Пахло газом. Воздуха не хватало.

Наконец удалось проснуться. Я вскочила. Вскочила и сразу же зажгла свет. В комнате было тихо. Мерно тикали часики. Дом спал.

Больше я не решилась лечь. Убрала постель. Оделась. И долго стояла у окна.

Светлело медленно небо. Был час побудки в лагере. Час, когда нас выгоняли на аппель.

Я надела пальто, платок и, стараясь не скрипнуть дверью, вышла.

На дворе моросил не то снег, не то дождь. Было пронзительно сыро, промозгло.

Направляясь в Бжезинку-Биркенау, я неторопливо прошла территорию Освенцима. Никто мне не встретился на пути.

Неподалеку от брамы в колючей проволоке обнаружился лаз. Я шагнула туда, и тотчас же откуда-то сбоку бесшумно выпрыгнула овчарка…

Ожило прошлое. Я замерла, зная — только не шевелиться. Не шевелиться, не то разорвет…

За овчаркой неторопливо показался вахтер — пожилой человек в тулупе. Отозвал собаку. Остановившись подле него, она настороженно следила за каждым моим движением. Спросил по-польски, что мне здесь надобно.

Я ответила тоже по-польски: «хочу пройти, посмотреть… Я была там…»

— Иди!

Вахтер придержал собаку и не пошел за мною.

Я шла одна по мокрой земле. Прошлогодняя трава, густая и жухлая, была прибита к земле растаявшим снегом, дождем. Трава!

Когда-то на этом поле нельзя было найти и травинки. Траву съедали всю, начисто, едва она пробивалась из земли.

Я шла по неровному пустынному полю, обнесенному, как и прежде, колючей проволокой.

Плотная тишина отгораживала меня от мира. Плотная, густо забитая лагерными, привычными звуками. Из множества этих звуков память выхватывала свое.

Тишина! Тишина! Только шелестит дождь. И из этого шелеста возникает песня:

Не стерпело мое сердце,
Я урядника убил.

Песня! Это было единственное, что еще оставалось нам от прошлого. Даже воспоминания и те утрачивались — на них не хватало сил.

А песня жила.

Каждый транспорт привозил свои песни. В каждом транспорте были свои певуньи. Они пели в бараках вечерами. И сотни женщин слушали их, затаив дыхание. Тонкие звучавшие ниточки связывали нас с Родиной.

Не стерпело мое сердце,
Я урядника убил,

Поет Донка, сербка, из Югославии — их барак по соседству с нашим.

Однажды в Бжезинку привезли группу югославских партизанок. Некоторых взяли за участие в Белградском подполье. Остальные были схвачены прямо в горах. С оружием. После очередного боя.

Их привезли в Освенцим в партизанской форме — в комбинезонах. С красными звездочками на пилотках.

Женщины, которых привозили в Освенцим, бывали обычно измучены настолько, что уже не могли ничему сопротивляться. А югославки оказали сопротивление. Они отказались переодеться в лагерную одежду. Не давали выкалывать на себе номера. Стояли, тесно прижавшись друг к другу, переплетя за спиной руки.

Их сопротивление было жестоко подавлено. Но дух сопротивления взбудоражил лагерь!

Ох, какие это были девчата! Сильные, гордые, несломленные, несмотря ни на что.

В их бараке постоянно мечтали о восстании. О побеге. Они раздобыли где-то и прятали ножницы, чтобы резать проволоку. Запасали хлеб. Они будоражили нас разговорами о восстании. Стремлением к действию.

Мы понимали: восстание в женском лагере — это безумие. Один автоматчик с одной лишь вышки перестреляет сотни.

Но побег… Мы тоже мечтали о побеге.

Летний вечер. Мы сидим за бараком, устроившись так, чтобы не проглядываться с караульной вышки, и гвоздем чертим план лагеря на земле. Мы выбираем точку, где просвет между вышками. Вычисляем силу тока в колючей проволоке. Прикидываем, сколько одеял придется бросить на проволоку.

Говорим мы на смешанном языке: польском — он в лагере объединяющий — полек больше всего. Русском, сербском.

Мы чувствуем себя прежними: не узницами — людьми!

Да, побег — это риск. Но это и жизнь — действие! Искоса поглядывая на нас, Донка неожиданно запевает:

Не стерпело мое сердце,
Я урядника убил
И за эту за скотину
В рудники я угодил…

Донка — солистка Белградской оперы. Где-то в ее роду затесалась русская кровь. Она знает много старинных русских песен.

А мы старинных не знаем. Мы тихонько без слов подпеваем ей.

И мелодия эта становится паролем нашей решимости — мы носим ее в себе…

…Гудит сирена. Заводская сирена. Она возвещает начало рабочего дня на освенцимских заводах — в нынешнем Освенциме.

Но для меня она гудит в лагере.

Гудит сирена. С автоматами бегут к крематорию эсэсовцы. Что-то произошло в крематории. Мы только что слышали взрыв, такой сильный, что во всех корпусах задребезжали стекла.

Узников загоняют в бараки. Перекрыт лагерь. Мы приникаем к окнам. Пламя и дым над крематорием. Крематорий в огне.