Зебра

– Наверно, потому, что мама не хочет со мной играть.

– А я, наоборот, люблю тебя как раз за то, что ты единственный из всех пап надеваешь маску Микки!

С этими словами она поцеловала отца и надела ему на лицо вторую маску. В то утро жители Лаваля могли видеть, как отец и дочь прохаживаются по рынку. На обоих была потешная маска Микки-Мауса.

Прошли два сонных года, в течение которых Камилла довольствовалась тем, что любила детей да водила дружбу с романистами прошлого века. Лежала целыми днями, как земля под паром, ничем не занимаясь, никем не интересуясь. Несомненно, она наслаждалась застывшей тишиной будней после бури, вызванной Зеброй.

Новости доходили до нее только через Тюльпана и Наташу, которые по-прежнему конец недели проводили у отца. Камилла соблюдала осторожность: высаживала детей у садовой решетки и уезжала так же молниеносно, как и приезжала. По словам детей, Мари-Луиза приняла на себя заботы о доме Мироболанов, присматривала не только за Альфонсом, но и за Гаспаром.

Тюльпан первым предупредил мать об ухудшении здоровья Зебры. «Вид у него не свежий», – бросил он как-то за столом, будто речь шла о сардине. Недели через две Наташа затронула ту же тему: «У него в самом деле вид не свежий». Камилла поначалу пожимала плечами, подобно выгибающей спину кошке, и задавалась вопросом, в состоянии ли Гаспар симулировать болезнь, чтобы выманить ее из укрытия; но месяца через три нотариус стал действительно казаться «несвежим», иначе говоря, прогорклым, если не протухшим.

Не прошло и семестра после первого замечания Тюльпана, как к Камилле заявился Альфонс. Он был мертвенно-бледен и поначалу не мог выдавить из себя ни слова. В воскресном костюме он задыхался: казалось, воротничок безнадежно мал для его могучей шеи. Камилла предложила ему развязать веревку, которую он именовал галстуком. Подобно моряку, которому встречный ветер затыкает рот, он, расстегнув воротничок, начал выпаливать бессвязные слова, глотая окончания фраз и размахивая руками, как будто под ним качалась палуба.

– Да что это с ним? – прошептала Камилла. Альфонс разом выплеснул все гнездившееся в его груди отчаяние. Лицо его исказилось, словно от боли, он рухнул в кресло и заплакал. Как видно, он долго сдерживал эти мертворожденные рыдания, раз уж они так бурно вырвались из его груди.

Камилла молчала, размышляя, стоит ли волноваться. Состояние Альфонса, безусловно, не могло управляться на расстоянии Зеброй. Что-то произошло или грозило произойти, какое-то страшное событие, ибо не так-то легко исторгнуть слезы из глаз Альфонса, обычно сдержанного в выражении чувств и скупого на откровенность.

Утирая слезы с покрасневших глаз, он с превеликим трудом выдавил из себя слова, объяснявшие причину его неожиданного прихода.

– Он заболел, того и гляди откинет копыта.

Затем рассказал, что целый месяц добивался у Гаспара разрешения позвать Оноре Вертюшу. Тот всего-навсего ветеринар и потому показался Зебре не слишком большой угрозой его недугу. Гаспар даже дал уговорить себя пойти в больницу на рентген, но перед этим заставил Вертюшу поклясться, что, каков бы ни был результат рентгенографии, тот не станет пробовать вылечить его; врачи еще не вынесли своего заключения, но состояние Гаспара ухудшалось со дня на день.

Вот почему Альфонс пустил слезу в гостиной Камиллы. Его закадычный друг, единственный человек, которого он любил всей душой, скоро отдаст концы, если к нему не вернется жена.

– Вы понимаете? – уронил он, кладя грубую ручищу на плечо Камиллы.

Та, пораженная его словами, молчала.

По мнению Зебры, промывание носовой полости представляло собой настоящую науку. Упражняясь в этой процедуре, он разработал методику, позволявшую ему промывать носоглотку большим количеством воды после каждого приема пищи.

В тот вечер Гаспар вставил большую стеклянную пипетку в левую ноздрю, запрокинул голову и священнодействовал, устроившись поудобней в шезлонге красного дерева на крыльце дома Мироболанов. Мари-Луиза только что избавилась от объедков, оставшихся после обеда, и вышла насладиться теплым вечером, меж тем как Альфонс заполнял водой из графина стеклянный баллон пипетки, сунув в него маленькую воронку. А Зебра отплатил за помощь клокотанием в горле, сопровождаемым громким булькающим хрипом, в течение двадцати секунд; наконец выпустил воду через нос в специальную миску.

– Еще пошуруем козявок или хватит? – спросил Альфонс, держа дымящуюся сигарету в уголке рта.

Усталым жестом нотариус отклонил это предложение. За два года лицо его съежилось. Создавалось впечатление, будто он носит свою шкуру, точно севшую после стирки одежду. Солнце было слишком низко, чтобы от Зебры падала тень, но, назначь он процедуру на три часа, все равно тень от него была бы жиденькой.