«Зефир» и «Эльза». Разведчики-нелегалы

Однажды княгиня оставила меня ночевать с Полей и принесла мне две пары туфелек: одна была золотая, а другая — черная, лаковая, с блестящими пряжками. Это был подарок мне к Пасхе, а мама сшила платье из розовой кисеи (такие платья называли «ойра») — оно было все в оборках. Я так в этом наряде была хороша, что меня Матюша взял и на Карьке повез в Стерлитамак к фотографу, и через пару дней мы получили мой портрет. Эти фотографии у меня хранились до 1950 г., а потом исчезли.

…Итак, я родилась 29 марта 1912 года в Стерлитамаке, а 10 апреля за мамой и мной приехали на санях, чтобы довести домой, в село Барятино.

Надо сказать, что я с малых лет была трудолюбива. Когда мне было 4 года, мне поручили следить за огнем в печке, где коптили окорока. Когда разгорался огонь, в мои обязанности входило подливать воду на камни, чтобы было больше дыма, а не огня. В пять лет мне дали работу: пасти гусей на лужайке против нашей избушки; и я прекрасно помню, что однажды на меня напал один самый большой гусь и стал меня щипать за платье, за руки. Я не заплакала, а бросилась бежать к маме — она была дома, пекла пироги. Мы вместе с гусем ворвались на кухню, я с хлыстом в руках кричала без слез, что меня кусает гусь. Мама еле-еле оторвала гуся от меня с помощью ухвата. На другой день в определенное время я опять пошла в поле пасти гусей, но уже вооружившись хворостиной потолще, и платье мама одела не красивое, а более прочное. Ни один гусь меня не тронул, и так я стала пастушкой гусей на очень длительное время.

Вокруг огромного белого здания, принадлежавшего княгине Амбразанцевой, с большими колоннами и мраморной лестницей, размещались дома крепостных, в которых жили семьями люди разных профессий: портной, пекарь, дворник, шорник, кондитер… Там была большая конюшня, коровник, телятник, сепаратная, в которой делали масло и сметану, девичья, где несколько девушек пряли, вязали, ткали холсты, шили одежду всем, кто работал на княгиню. По пятницам она сама выходила на мраморную лестницу и выдавала работающим деньги за неделю, а тем, кто хорошо работал, выдавала подарки.

У дома был огромный пруд, окруженный плакучими ивами, на воде было много лилий, кувшинок, качались деревянные узконосые лодки. Часто Матюша с Наташей катались на таких лодках — Матюша греб, а Наташа играла на гитаре, — меня брали с собой, а также моих сестер — Шуру и Марию. Княгиня устроила Шуру учиться в гимназию в Уфе, а мне и Марии обещала то же, когда мы вырастем.

Княгиня была добрая, красивая, выходила в прекрасных нарядах не только в зал, где собирались петь и играть гости, но и на лестницу, когда выдавала заработанные деньги.

Недалеко от имения Амбразанцевой помещалось деревенское кладбище, куда мы, ребята, бегали смотреть мертвецов во время похорон, когда гроб умершего стоял в часовне. Тут же была церковь, где попы махали кадилами, а дьячки пели молитвы. Мы с мамой ходили в церковь на Пасху, я помню, как меня священник причащал из золотой ложечки, перекрещивал и при этом произносил: «Дай, Бог, здоровья пресвятой Елизавете».

Помню, как в одном домике, где жила семья австрийского портного, умер сам портной. До сих пор слышу голос-плач его жены, которая стояла в слезах возле гроба. У нее было четверо детей, и все они плакали, а жена приговаривала: «Антон, Антон, детки плачут, куда и на кого ты нас оставил?..»

Мама говорила, что вскоре после смерти Антона княгиня отправила семью опять в Австрию, а в этот дом приехал крестьянин, который умел строить бани. Он-то и выстроил русскую баню с парной, где мы с Марией и мамой часто мылись.

1917–1918 годы. В имении всегда царило редкое спокойствие, но вот однажды Матвей вошел в избу и всех нас оповестил, что крестьяне в деревне Барятино взбунтовали, грозятся разорить имение Амбразанцевой. Папа послал Матюшу к барыне (так все мы ее называли) сказать ей об этом. Оказывается, она была уже к этому готова, и вскоре ее кучер запряг пролетку с укрытием, уложил все дорогое в больших коробках. Барыня села в фаэтон, взяла с собой Наташу, маме вынесла подарок (бархатное пальто, лису и кое-какие драгоценности), поцеловала ее и нас, всех перекрестила и с колокольчиками на дугах тройки умчалась куда-то, сказав, что уедет в Уфу, а потом «Бог весть куда».

Вскоре после ее отъезда в усадьбу ворвалась группа крестьян с топорами, лопатами, кирками, ножами, пилами, мотыгами и стала громить ухоженный красавец дом-дворец: зажгли баню, на крышу бани вытащили люстру из дома и стали хрусталь безбожно разбивать топорами, облили дом княгини керосином и зажгли. Отец мой, Матюша, мама и другие работающие люди стояли вокруг и плакали. А когда крестьяне, как дикари, вооруженные топорами, пошли громить другие дома богатых, все, кто плакал, стали носить ведрами воду из пруда и тушить огонь. Пожар полыхал несколько дней, после чего видны были сожженные глазницы окон; мраморная лестница и колонны стояли крепко, но были черными от дыма.