Зэк

– Держись, Иван, – сказал Граф. – Ежели в Питер тебя закинут, то в Крестах-то и стены родные. Все полегче. А скажешь, что во Владимирском остроге шконку телом грел, – зауважают. На меня ссылайся… Да я и сам скоро в Санкт-Петербург зарулю, зашлю письмецо в Кресты.

Заметив удивление на лице Ивана, Граф добавил:

– Скоро, Иван Сергеич, скоро. Нет против меня ничего – скоро освободят… а тебе желаю мужества. И удачи. Думаю, что мы еще встретимся.

Попрощались без сантиментов. За Тарановым пришел пупкарь. «Этапировали» Ивана сорок метров по продолу, в другую хату.

Распахнулась дверь хаты – уже третьей для Ивана в централе. Таранов сделал шаг внутрь… и сразу узнал лицо Волка. Он узнал бы его среди сотен лиц. Ведь именно из-за этого человека он и оказался здесь.

* * *

Дни тянулись медленно и однообразно. Прошел февраль. Дни стали длиннее, с крыши молотила капель. Реального повода для сближения с Волком не подворачивалось. Так, перебрасывались иногда какими-то фразами, о чем-то незначительном беседовали. После жестокой разборки с Пароходом, после двух сроков в ШИЗО о Пивоваре знал весь централ и он пользовался неким весом. Разумеется, вес первоходца, каким бы крутым он ни был, не сопоставим с весом и авторитетом вора.

Первого марта Граф через баландера переслал Таранову бутылку виски, блок сигарет и маляву: «Ухожу на подписку, Иван. Будь здоров. Думаю, еще встретимся. Граф Шувалов».

Иван усмехнулся и вечером угостил Волка дареным виски. Это было естественно – угловому положено оказывать «знаки внимания». Волк виски оценил. Еще более высоко оценил тот факт, что бутылка пришла от вора. Таранов определенно вызвал у него интерес. Тем паче, что Волк отлично знал, за какой «подвиг» Иван угодил на шконку. Знал, но с расспросами не лез, присматривался.

Таранова выдернули в «абвер». Кумовский опер – шустрый, как все опера, цепкий – угостил сигареткой, завел мутный разговор…

Пятаков пытался держаться профессионально-уверенно, но это не очень ему удавалось. Иван фиксировал непроизвольные движения глаз опера, частые прикосновения пальцев рук к носу, покашливание, длинные паузы между фразами. Каждый из этих признаков сам по себе может читаться по-своему, но все вместе они говорят о нервозности и неискренности. Ожидать искренности от кумовского, конечно, и так не приходится. А вот нервозность… с чего бы это?

– Значит, говоришь, хорошо сидится? – уже второй раз задал один и тот же вопрос Пятаков.

– Нормально, – пожал плечами Иван. И тут прозвучала фраза, которую он ждал два месяца:

– С тобой, брат, каши не сваришь… обожжешься.

Этой фразы Иван ждал два месяца, но прозвучала она совершенно неожиданно. Таранов на секунду замешкался, потом ответил:

– Зато пельмени я кручу лихо.

– Сибирские? – уточнил Пятаков.

– Русские, – уверенно произнес Иван. Пароль и отзыв звучали бессмысленно, даже, возможно, глуповато, но могли быть произнесены в присутствии посторонних, и исключали возможность случайного совпадения… Теперь Ивану стала понятна нервозность опера. А Пятаков положил перед Иваном листок бумаги. Таранов прочитал: «О тебе не забыли. Восхищены мужеством. Вопросы решаются на высшем уровне. От брата привет, от Лели тоже. Обнимаю. Л.».

Банальный и безобидный на первый взгляд текст содержал тем не менее три кодовых слова. Они означали, что связному можно доверять, что от Ивана ждут информации, а вопрос с побегом еще не решен, но успешно решается.

Таранов щелкнул зажигалкой и поджег бумагу. Желтое пламя быстро охватило листок и в три секунды съело его.

Пятаков перегнулся через стол и прошептал Таранову на ухо:

– Завтра во время прогулки на Волка наедут. Постарайся оказаться рядом, Пивовар.

От опера Иван ушел окрыленный. Стало ясно, что началась работа.

День был солнечный, оттепельный, весенний. Высоко стоял небесный свод с белыми завитками облаков и черными росчерками галок. Но даже от неба арестантов отделяет решетка. Прогулочные дворики Владимирского централа расположены на крышах корпусов, сверху накрыты ржавой решеткой… На стенах чернели потеки растаявшего снега. С сосулек на решетке срывались капли.

Обычно на прогулке Иван разувался и раздевался до пояса. Бывало, над ним подшучивали, но он оставался невозмутимым – разминался, качал мышцы. Было время, когда в советских лагерях любая «физкультура» находилась под запретом – рассматривалась как возможная подготовка к побегу. Потом запрет сняли.

Вопреки правилу, в тот день Иван не стал разуваться-раздеваться. На вопрос Одессита: что это ты сачкуешь, Пивовар? – ответил, что чувствует себя неважно… Поговорить о здоровье, а точнее, о болезнях Одессит любил. Он прилип к Ивану и стал рассказывать о своем гастрите. Таранов кивал и рассеянно поглядывал по сторонам. Из массы зэков он безошибочно выделил трех бойцов. Все трое были крепкие, массивные, уверенные в себе.