Зеленая бездна

-- Пусть Гоги отнесет, -- откликнулась Нино. -- Кладбище на самом верху, мне тяжело подниматься.

-- Гоги ушел на пляж. Он сказал, что хочет загореть. Я боюсь, что розы завянут к вечеру.

Нино раздвинула простыни на веревках и вышла к старухе. Она стояла в просторном белом платье в огненных подсолнухах. Нино все время жаловалась на жару и пряталась в тень, но солнце все равно настигло ее и варварскими подсолнухами распустилось на ночной рубашке, превратив ее в платье.

-- Теперь наш Гоги будет все время ходить на пляж, -- сказала она. -Вчера он вернулся вместе с этой Зоей, и Зоя сказала мне, что они встретились случайно. Что-то произошло между ней и ее Романом, вот она и пробует забыться за счет нашего Гоги.

Старуха вытянула из таза простыню и подала Нино.

-- Муж уехал, вот она и скучает одна.

-- Он никакой не муж, -- ответила Нино, скрываясь за простынями. -- Он просто так. Я смотрела ее бумаги, среди них лежал паспорт. В ее паспорте нет печати регистрации.

-- Просто так? -- удивилась старуха. -- Они такие молодые. Это только в старости, когда жизнь разбита, живут друг с другом просто так... Доживают...

-- Мне сорок лет, -- сказала Нино. -- Но я еще помню, как смотрят юноши. Гоги так на нее смотрит. Ему ничего не надо. Он никого не видит перед собой, кроме нее.

-- Послушай, Гоги все равно бы нас оставил. Ему осенью в университет. Он уедет в Симферополь.

-- Но это было бы последнее лето...

Старуха вытянула из таза пестрый халат.

-- Ай да халат у меня, вот так халат! Вчера шла в гору и все пуговицы растеряла. Все до одной.

Больше всего на свете Нино и старуха любили Егора. В первую очередь они любили его, а уже потом друг друга. Мне нравилось смотреть на них, потому что мои родители никогда не любили меня. Сразу же, как я родилась, они отвезли меня к бабке. И когда я впервые очнулась после младенчества, я увидела "Пражскую", длинный ряд молочных бутылок и бабку, которая суетилась надо мной:

А-та-та, а-та-та,

поймал дедушка кота, -

приговаривала бабка, -

а бабушка -- кошку

за милую ножку.

И кот Мурзик свесился с подоконника и жарил глазами-сковородками. Мои родители меня никогда не любили, за это я сердилась на бабку: "Если бы тебя не было, они бы оставили меня у себя! Когда ты умрешь, они заберут меня к себе в Серебряный переулок!" На что бабка всегда неизменно отвечала: "Пойди, отнеси кефир Раисе Ивановне!"

Иногда мне казалось, что из детских сердец тянутся тонкие ниточки в родительские сердца. Они тянулись и из моей груди, но им было не за что уцепиться. Они завязывались в воздухе в петли, и их несло куда попало: на дворовые деревья, на стеклянное горлышко, отколовшееся от бутылки, на старуху Раису; поэтому связи с людьми у меня были слабые. Про бабку я старалась не думать. Мне казалось, что это она во всем виновата.

Когда вырубали тополя во дворе, я сразу же представляла себе руку, от которой отсекают пальцы, а звон разбившейся бутылки каждый раз заставлял меня вздрагивать так, как будто бы я иду босиком и наступаю на стекла. Родители тянулись даже к самым злым, самым недостойным детям, а тополя и разбитые бутылки и даже старуха Раиса никак не могли мне ответить.

Когда умерла старуха Раиса, я сказала ее сыну:

-- Лучше бы умерли вы.

-- Да, -- согласился ее сын, -- лучше бы умер я.

Среди немногочисленных гостей за столом сидела соседка с третьего этажа. Ей было двадцать пять лет, она часто пила, но ее организм еще не успел привыкнуть, она еще могла себя побороть и по целым неделям ходила трезвой. По выходным она пела в церкви за оврагом.

-- Успокойся, Зоя, -- сказала она мне. -- Его мать сейчас маленькая девочка с большими синими глазами, и Бог ее все время целует.

-- А я и не думаю беспокоиться, -- засмеялась я, -- расскажите лучше все это второклассникам во дворе. Мне четырнадцать лет, а не четыре года!

Ровно через неделю я пошла на Покровское кладбище просить старуху Раису, чтобы она мне больше не снилась. У ее могилы я встретила Ромку.

-- Лучше бы умер твой отец, -- сказала я.

-- Или я, -- ответил Ромка.

Старуха пронзительно смотрела на нас с фотографии на памятнике.

Я заплакала, и Ромка, по-моему, тоже заплакал, а потом вдруг сказал:

-- Давай играть в прятки. Я вожу. Считаю до десяти.

Ромка монотонно начал считать, и я побежала прятаться. Я не понимала, от кого из них я прячусь -- от Ромки или от старухи на фотографии. Каждый раз, когда я приседала за кустом шиповника или вставала за памятником, выглянув из укрытия, я видела ее лицо с холодными насмешливыми глазами.

Через несколько лет постаревший отец Ромки говорил:

-- Мать любила меня всю жизнь. -- И при этих словах я чувствовала какую-то смутную ревность. -- А мне она казалась такой постылой, особенно в старости. Я ведь с ней почти не говорил, только просил поесть и воровал настойки из шкафа...

-- Ладно, папик, -- не слушал Ромка и уходил из кухни.

Мы оставались вдвоем, и он начинал выпытывать:

-- Она мне даже не снится, ты понимаешь? Вдруг там, после смерти ничего нет? Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?