Зеленая брама

Одним из первых критиков моей статьи о Подвысоком, опубликованной в «Красной звезде», был Владимир Алек­сандрович Судец. Мы с ним давно знакомы. В далекие довоенные времена приехал в Москву поступать в военную академию боевой летчик с двумя орденами Красного Зна­мени (нашим и монгольским) на выгоревшей под солнцем гимнастерке. Он появился среди нас — плечистый, крепкий, затянутый ремнем «в рюмочку». Из-под крутого, могучего лба сверкали большие карие глаза.

Надо ли говорить, что Судец сразу стал кумиром юных мечтателей из парашютного кружка Осоавиахима, к кото­рым принадлежал и я. Но наибольшее впечатление произ­вел гордый сокол — так в те времена несколько возвышен­но именовали летчиков — на первую нашу красавицу, златокосую Галю. Теперь у них пятеро взрослых детей, куча внуков, и я, кажется, самый первый и последний сви­детель того, как сплетались первые прутики этого мощно­го гнезда. Полагаю, что именно потому маршал авиации и проявил тогда повышенный интерес к моей статье и на правах старого знакомого атаковал меня, что называется, с ходу:

   —  Ты поторопился со статьей об окружении шестой и двенадцатой армий. Спору нет, ты очевидец, но очевидцы, если взялись писать, должны знать материал всесторонне, строить свои статьи не только на тех фактах, которые по­пали в поле их собственного зрения, а и опираться на до­стоверные свидетельства других очевидцев. Приходи, я расскажу тебе, как ваша героическая беда смотрелась с воздуха.

Я ответил по-военному:

   —  Учту, исправлюсь, товарищ маршал! Но прошу вас скорей исповедаться мне за сорок первый год!

И действительно, пора учесть и исправиться. И испове­даться бывалым военным людям тоже пора. Нельзя откла­дывать это «на потом». У нашего поколения времени в обрез, а о скольком еще надо рассказать!

Маршал был все так же крепок и строен, как при пер­вом нашем знакомстве, только еще шире раздался в пле­чах. А глаза по-прежнему пронзительны, бас не утратил командирской властности.

Поздно нам меняться, да и надо ли?

Я заметил: у всех летчиков и у Владимира Александ­ровича важную роль при разговоре играют руки: левая ладонь — вражеский аэроплан, вот он делает вираж; пра­вая рука — наш атакующий. А полированная поверхность стола, за которым мы сидим, превращается как бы в от­четную карту: здесь — мы, здесь — противник, вот он заги­бает фланг, захлестывает, начинает параллельное пресле­дование...

Я торопливо записываю рассказ маршала:

   —  В сорок первом мне довелось командовать корпусом стратегического назначения. Подчинялся непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Штаб корпуса размещался в Запорожье. К слову сказать, там я начинал свою трудовую деятельность, так что, как вы пишете в книгах, «если дорог тебе твой дом», то дом тут и был. Сперва нам была поставлена задача поддержать пятую ар­мию, героически сражавшуюся у Коростеня. А когда про­тивник прорвался к Киеву, надо было утюжить его там ударами с неба. Ну и, конечно, вести авиаразведку. Сверху мы видели, какое серьезное сражение разгорается на под­ступах к украинской столице. Там сосредоточились все силы Юго-Западного фронта. Зато несколько южней — и об этом с тревогой докладывали воздушные разведчики — пустота, ничего и никого нет. Пустое пространство образовалось из-за того, что согласно своей тактике про­тивник загнул фланги. Вот потому твоя шестая армия, а с ней и двенадцатая оказались отрезанными от Юго- Западного фронта. Только с армиями Южного фронта, в частности с восемнадцатой, они пока еще взаимодей­ствовали...

Я не знал, спрашивать ли маршала о том, что волновало меня тогда, в сорок первом, и до сих пор не дает покоя. Вопрос больной: не было ли ошибкой переподчинение 6-й и 12-й армий Южному фронту?

Ладно, спрошу, знаю, что маршал кривить душой не станет.

   —  Из того сложнейшего положения выход мог быть лишь один — передать шестую и двенадцатую Южному фронту,— убежденно ответил мне Владимир Александро­вич. И пояснил: — Дело не только в том, что это сулило еще спасение двух окруженных армий, но и в том, что в случае удачного их выхода из окружения Южный фронт стал бы вдвое сильнее.

Увы, я знаю, история не терпит умозрительных конст­рукций: что было бы, если бы события развивались и вер­шились не так, как они развивались и завершились в действительности? Наверное, потому историки и остаются историками, а поэты — поэтами. Их невозможно поменять ролями! А маршал басит:

   —  Я со своего командного пункта часто в те дни вел переговоры по телефону ВЧ и телеграфу с главкомом вой­сками Юго-Западного направления Семеном Михайлови­чем Буденным. Мы — люди военные, у нас, понимаешь, так: вышестоящий начальник приказывает, нижестоящий докладывает обстановку, а получив приказ, отвечает «есть» и выполняет. Но маршал Буденный, чувствую, волнуется, говорит тихим голосом, очень задушевно: «Полковник Судец, войскам Понеделина и Музыченко сейчас очень тяж­ко. Сделай для них все, что можешь. Прошу тебя, пойми, как это необходимо! Действуй и докладывай мне результа­ты в любое время, я буду ждать».