Зеленая брама

Согнанные к техлетучке люди нестройно и неровно хрип­ло запели не «Дуню», а «Катюшу». В этом выборе уже таился протест... Что произошло дальше? Исполнен был только первый куплет. Видимо, песня показалась узникам слишком лирической, не совсем подходящей для момента. Вдруг она понравится устроителям этого спектакля? После некоторого замешательства кто-то суровым баритоном начал — «По долинам и по взгорьям», и эту песню подхватили уже в маршевой интонации, запели отчаянно и грозно, как бы наступая, тесня кинооператоров. Мегафонщик орал, чтобы прекратили, чтобы замолчали, но остановить наступление песни уже не мог. Лишь автоматная стрельба сперва в воз­дух, а потом — в нас прервала песню.

Съемка со звуком сорвалась, на следующий день опера­торы снова въехали на территорию лагеря, но на другой участок, ближе к краю карьера, туда, где лежали или сидели на мокрой после дождя глине больные и раненые.

Бывший красноармеец 72-й стрелковой дивизии А. Ша­повалов хорошо запомнил эту инсценировку, записываю с его слов, хотя и сам не забыл — разве забудешь.

...Долго кого-то ждали, не начиная. Прибыл офицер в высоком чине, со свитой. За ним несли корзину с нарезан­ным ломтями хлебом. Он начал широкими движениями, явно играя и позируя, раздавать хлеб «доходягам». Съемка пошла полным ходом.

Вот бы отказаться от подачки! Но мы не имели для этого сил...

Известие, что раздают хлеб, распространилось по лагерю мгновенно — люди не видели хлеба слишком давно. Кто прибежал, а кто и приковылял на этот край ямы. Высоко­поставленный офицер в мгновение был окружен со всех сторон, отторгнут от кинооператоров. Благодетели перепу­гались, кое-как выволокли своего главаря из толпы и, прекратив съемку, открыли огонь. Было убито и ранено более двадцати человек.

Мог ли я тогда представить себе, что увижу когда-нибудь эти кинокадры? Нет, ни тогда, ни потом...

Однако — увидел. И вот при каких обстоятельствах:

Летом 1945 года мы, политработники группы Советских оккупационных войск в Германии, в киногородке под Бер­лином (кажется, в Бабельсберге) по вечерам просматривали немецкие ленты, художественные и документальные. Тро­фейный склад был в большом беспорядке, так что иногда механик крутил подряд ленты из разных жестяных ко­робок.

Однажды вечером, в разрез какой-то картины со знаме­нитой кинозвездой Марикой Рок на экране замелькали фронтовые сюжеты, и я увидел — это невозможно, это не­выносимо, но я увидел,— как мы лежим на расползающей­ся глине, как медленно и трудно поднимаемся, как беззвучно раскрываем рты. Кажется, показали, и как офицер раздает ломти хлеба из той самой корзины, но я смотреть не мог, словно мне выкололи глаза. Мне казалось, что хроника длит­ся бесконечно долго, хотя это были короткие сюжеты, их комментировал жестяной голос диктора.

Надо было, конечно, взять ту черно-белую, почти черную пленку, случайно попавшую в комплект частей пестрой и веселой картины, которую теперь бы причислили к мюзик­лам, взять в нарушение правил для себя лично, чтобы стала она моим трофеем. Но я сидел в темном зале, закрыв как бы обожженные глаза, не мог шевельнуться.

Механик остановил просмотр, извинился, и снова запля­сала и запела Марика Рок.

Через много лет после войны кровавые уманские дни вновь замаячили перед моими глазами. Дело было в Париже, на набережной Сены, на книжном развале букинистов. Роясь в старых книгах, я натолкнулся на комплект иллю­стрированного журнала войск СС за 1941 год. Был такой журнал, печатался он на языках оккупированных стран. На развороте одного из номеров воспроизведена фотогра­фия — Уманская яма. Мне ли не узнать ее! Груды, именно груды раненых (а может, и трупов) на склонах глиняного карьера. Люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, яма набита ими.

Я купил старый журнал, привез домой страшную фото­графию. Показал ее своим близким, но по их реакции понял, что лучше ее отложить куда-нибудь подальше.

Прошли еще годы — они теперь несутся быстро.

По делам Советского комитета защиты мира я оказался во Франкфурте-на-Майне. На аэродроме купил в местном киоске и в ожидании транзита небрежно перелистывал свежий иллюстрированный журнал.

На развороте в этот раз была напечатана фотография стадиона в столице Чили Сантьяго, превращенного фашист­ской хунтой в концентрационный лагерь. Груды, именно груды раненых. А люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, стадион набит ими.

Я вырезал фотографию, она лежала передо мной, когда я писал поэму о солидарности с народом Чили, о Пабло Неруде, о Сальвадоре Альенде. А потом фотография куда-то запропастилась.

Спросил жену, наводящую порядок в кабинете, не виде­ла ли она вырезку из западногерманского журнала.

— Я ее убрала. Не хотела, чтоб фотография Уманской ямы напоминала тебе о пережитом.

— Дорогая моя, это не сорок первый год, а семьдесят третий, это не Умань, а Сантьяго-де-Чили!

Но как дьявольски похоже...