Зеленая кровь

Вот тут-то Дэраш и вспомнил Счастливчика Голли. Как он в истерике, в явное нарушение всех табунных правил и кодексов, перекинулся, когда его пришли взнуздывать. Бил конюхов кулаками, вопил: «Выпустите меня! Выпустите меня отсюда! Я не могу больше, выпустите меня!» Они лупили его палками от граблей, пока он не упал, а потом пришел ветеринар с чемоданчиком. Из чемоданчика выдернули провода с подушечками на концах, привязали их к голове Голли, что-то нажимали, его тело дергалось. Потом он не перекинулся, а просто вылетел в Младшую Ипостась — его взнуздали, привязали и оставили в покое. Он больше никогда не бунтовал. Даже бить копытами стену перестал, хотя всегда раньше срывал на стене злость и боль. Он сделался апатичным и каким-то страшно успокоенным. Через месяц Счастливчик Голли тихо умер в стойле.

А все потому, что он забыл древний закон табуна — нельзя перекидываться при людях. Говорят, раньше лошадь, которую заподозрили в двоесущности, заживо сжигали на костре. Теперь бьют током, чтобы убить Старшую Ипостась. Лошади — рабы людей. Рабам разум непозволителен.

В табуне можно перекидываться, когда никто из людей не видит. В деннике можно — когда вокруг нет конюхов. Но в стойле уже нельзя — немедленно заподозрят, если увидят, что ты снял узду или отвязался. А подкованным лошадям нельзя нигде — подковы непременно сваливаются, не держатся на трансформированных копытах.

Так что моей Старшей Ипостаси никто из людей не видел, подумал тогда Дэраш. А вдруг сегодня, когда людей в усадьбе у Филлиса так много, они не догадаются, что я — двоесущный, если выйти во двор? Вдруг они подумают, что я — человек? Они же пьют. Пьяный соображает очень туго…

Он перекинулся, когда все ушли. И при смене Ипостасей, и после стало так больно, что потемнело в глазах. Жалкое, жалкое человеческое тело, ничтожное тело. Перекидываешься — и презираешь собственный внешний вид. Слабое, жалкое, уязвимое тело трусливой твари. Смысл в нем — только очень удобные для сложных действий руки и возможность говорить, речь, которую сами люди ни во что не ставят, как нечто, само собой данное. Ничего хорошего в человеческом теле больше нет.

Тело палача.

Старая кобыла Неистовая Буря, тетка Дэрашу Третьему, сестра его матери, Зарницы, рассказывала в прекрасные летние ночи сказки о лошадях и людях. О святом человеке, который понимал весь мир, самого Зеленого и своего коня — как святой и его конь вместе бродили по дорогам, как в зимние ночи человек грелся у лошадиного бока, как они подолгу беседовали и человек с многим соглашался. О Хозяевах, которые никогда не причиняют лошадям боли, разговаривают и играют с ними, помогают им… и что нести Хозяина в седле — восторг, чувствуешь себя сильным и всемогущим, помогаешь товарищу, который не умеет бегать достаточно быстро… Только когда Дэраша увезли, чтобы выжечь клеймо, объездить и продать, оказалось, что все это сказки — всего-навсего.

Люди — тухлая мерзость. Отрава.

И Дэраш снял узду, вытер кровь с углов рта, втянул слезы в глаза, вскинул подбородок и вышел той потрясающе грациозной, легчайшей, изящнейшей походкой, из-за которой за него платили так много денег.

Он ужасно боялся, что конюшню заперли на ключ. Дрожа всем телом от ужаса и возбуждения, он подошел к двери и тронул ручку. Дверь отворилась. Пьяный конюх забыл ее запереть. А может, они еще собираются сюда прийти. Напиться хорошенько и помучить Дэраша еще и на ночь.

Надо торопиться.

И он прошел через весь двор усадьбы Филлиса совершенно незамеченным — только эта девица с повадками шестерки и с толстым задом уставилась и таращится так, что спина вот-вот задымится.

— Простите, нас, кажется, не представили… — все-таки заговорила.

Дэраш Третий обернулся и заставил себя выговорить разбитым ртом — язык и небо стерты железом до язв, привычно болит челюсть там, где выломали зубы для спортивного мундштука, и углы губ саднят и кровоточат:

— Потом. Я тороплюсь, — ну почему бы тебе просто не отстать, ну почему?

— Может, выпьем по рюмочке?

Дэраш обернулся и явственно представил себе, как впечатывает заднее копыто в это лицо с заискивающей улыбочкой.

— Я сейчас вернусь, — сказал, с трудом сглотнув слюну. — Подожди.

Готовно закивала, отстала. Дэраш пошел прочь, изо всех сил стараясь не ускорять шаги. Перед тем, как взгромоздиться на его больную спину, эта женщина сказала: «Какое королевское имя — Дэраш Третий! Какой удивительный красавец! Наверное, он стоил целое состояние, да, Филлис?» А Филлис гордо сказал: «Это призовой рысак. Стоит, как три отличных автомобиля, да еще было очень непросто убедить владельца его продать. Говорили, он норовистый, но тут, у меня, он сделался просто шелковым. Из любой лошади можно выбить дурь, если взяться умеючи». И гости смеялись. Над ним смеялись. Над Дэрашем Третьим, который смирился и стал покорным рабом.