Зеленая лампа (сборник)

Курский вокзал был тогда совсем иной, чем нынче: каменный, тяжелый, выкрашенный светло-зеленой краской. Два дюжих носильщика в длинных белых грязноватых фартуках взвалили на спины наши вещи – тележек тогда еще не было, – мы спустились в полутемный тоннель и вышли на привокзальную площадь. Пока родственники обменивались с мамой и бабушкой приветствиями и радостными восклицаниями, пересчитывали багаж, я, прижимая к груди вновь обретенные сокровища, тихонько убрела от них в пыльный привокзальный скверик. В те годы в Москве на площадях было много таких круглых скверов, которые москвичи ласково называли пятачками.

Я уже было расположилась на скамейке, усадив рядом с собой куклу и наслаждаясь пируэтами полосатого клоуна, как прибежала перепуганная мама, схватила меня в охапку и потащила куда-то.

Привокзальная площадь была забита извозчичьими пролетками, извозчики наперебой громко зазывали клиентов, но мой дядя, брат матери, впоследствии академик, по учебнику которого «Новая история» училось не одно поколение школьников, а тогда сам студент факультета общественных наук (ФОН), желая поразить провинциалов (это нас!), нанял такси, или, как тогда говорили, «мотор». Таких моторов в Москве в те годы было едва ли больше десятка. Громоздкие, напоминавшие старинные кареты, с широкими желтыми полосами через весь кузов, они лихо разъезжали по городу, пугая непривычных москвичей и лошадей резкими и хриплыми гудками, которые извлекали шоферы, нажимая на резиновую грушу клаксона. Шоферы были одеты весьма необычно на неискушенный взгляд: кожаные поскрипывающие куртки, такие же кожаные фуражки с большими козырьками и кожаные же перчатки с длинными и широкими раструбами. Довершали одеяние квадратные очки в темной оправе. Всё это произвело на меня неизгладимое впечатление!

Шофер в погрузке вещей участия не принимал, а лишь покровительственно наблюдал, как это старательно делали носильщики. Нас с бабушкой усадили на переднее сиденье, и мы покатили по Садовому кольцу, Мясницкой, через Лубянку и Театральную площадь спустились к Охотному Ряду, над которым возвышалось здание бывшего Дворянского собрания. Прогрессивно настроенный дядюшка называл его уже по-современному: Колонный зал Дома Советов. И наконец свернули на Тверскую, к Газетному переулку, где нам предстояло жить.

14 августа – Медовый Спас, и Москва в тот день звонила во все свои сорок сороков церквей, тогда еще не порушенных. Звон плыл над городом, сверкающим золотом бесчисленных куполов, вплывал в раскрытые окна домов, многоголосый и торжественный.

Дома нас, естественно, ждали с обедом, и, как положено в этот праздник, возле каждого прибора стояло блюдечко с густым медом, который полагалось съесть до конца да еще вытереть блюдечко корочкой хлеба, что я послушно исполнила, но с тех пор мед в рот не беру, так он мне не понравился, липкий и приторный.

Уже на следующее утро бабушка надела нарядную белую блузку, и, несмотря на робкие намеки мамы, что надо бы сначала разобрать вещи и заняться делами хозяйственными, произнесла свою любимую фразу о том, что без необходимого жить можно, а без лишнего жить нельзя, и категорически заявила, что раз уж мы приехали в Москву, где родился Пушкин, то прежде всего нужно показать девочке (это мне!) памятник поэту:

– Мы привезли ребенка в Россию, и жизнь ее здесь должна начинаться с Пушкина!

Высокая, статная, с седыми, крупно вьющимися волосами, собранными на макушке в пучок, в пенсне (бабушка была близорука), как всегда, в длинной юбке и широкой блузе с черным галстухом, бабушка решительно взяла меня за руку, и мы медленно направились к Тверской, где на углу Газетного переулка тогда еще только строился Центральный телеграф.

Мы довольно долго наблюдали, как споро работали каменщики в длинных холщовых передниках, как всё время что-то подвозили на телегах, запряженных могучими битюгами: кирпичи, бревна, рогожные мешки с чем-то сыпучим – когда их сбрасывали, поднимались облачка пыли.

Тверская тогда была узкая и горбатая, по ней в обе стороны, обгоняя друг друга, летали пролетки, сопровождаемые громкими покриками извозчиков. Мы шли вверх по крутому подъему к Советской площади [1] , где возносился к небу прекрасный памятник Свободы работы скульптора Андреева. Как досадно, что в сороковые годы его сменил тяжеловесный Юрий Долгорукий!..

Но вот наконец и Страстная площадь, Страстной монастырь, обнесенный розовой кирпичной стеной, Тверской бульвар и ПУШКИН.

Сколько будет потом связано с этим местом, сколько будет назначено свиданий, сколько прочитано стихов, сколько выслушано признаний в любви и дружбе!

Но это потом, потом!