Зеленая лампа (сборник)

В музеях и картинных галереях акварели Льва Бруни занимают подобающее им место. Но не все знают, что он первый в России, вместе со своим другом, замечательным художником Владимиром Фаворским, именно в эти трудные годы организовал мастерскую монументальной живописи, сплотив вокруг себя художников-энтузиастов этого дела. И в самом начале тридцатых Лев Бруни уже получает государственные заказы: расписывает школы в Сталинграде, пишет фрески в Доме материнства и младенчества в Москве, а его роспись по шелку украшает Центральный московский Дом пионеров. Азербайджанский павильон, расписанный его кистью, был признан лучшим на предвоенной сельскохозяйственной выставке в Москве.

Я видела, как Лев Александрович с учениками целые дни проводил на строительных лесах под потолком Театра Красной армии, писал плафоны и фрески в этом непомерно огромном зале. Домой возвращался измученный, но удовлетворенный, пропахший и перепачканный красками, больше похожий на маляра, чем на художника. Но вот получен заказ на оформление книги Низами, и тончайшие линии ложатся на бумагу, словно вся изысканность и сладость Востока сосредоточилась в пальцах художника.

С молодости не жалел Лев Александрович ни времени, ни таланта, чтобы учить молодежь. С конца двадцатых годов, когда было уничтожено понятие «лишенец», начинается педагогическая деятельность Льва Бруни в художественных заведениях столицы и не прекращается до самой его смерти в 1948 году Множество учеников и учениц толпятся в тесных комнатах, и никому нет отказа в помощи и совете.

Лев Александрович любил, чтобы во время работы ему читали вслух. Однажды он попросил меня прочесть ему поэму Велимира Хлебникова «Ночь перед Советами». Я читала и время от времени взглядывала на него. Погруженный в работу, он внимательно разглядывал рисунок, подносил к глазам, потом отстранялся и взглядывал на него как-то сбоку, по-птичьи. Подолгу мыл кисточки в банке с водой и лишь изредка клал на бумагу чуть заметные линии и мазки. Но стоило мне хоть на минуту прервать чтение, как он тут же поворачивался в мою сторону, смотрел недовольно и вопросительно: устала, что ли?..

С детьми и учениками он был терпелив и ласков. Не прощал одного: безделья и лени. Когда один из сыновей бросил школу, Лев Александрович со всей беспощадностью выгнал мальчика из дома, не дав ему ни копейки денег. Однако проследил, чтобы ему помогли устроиться на работу. Несколько месяцев не желал он видеть сына и, только убедившись, что тот работает и продолжает учиться, помирился с ним.

Щедрость была органическим свойством его характера. Он раздаривал не только деньги или вещи, но с удовольствием дарил свои рисунки, что обычно художники делают неохотно.

Однажды он перебирал свои старые работы: акварели, наброски, зарисовки двадцатых годов, портреты старших детей, жены, друзей. Мы сгрудились вокруг него. Мое внимание привлек карандашный портрет Пастернака, натурная зарисовка. С кремового листка бумаги смотрел на меня молодой Борис Леонидович, худой, с густыми вьющимися волосами. Я невольно задержала в руках портрет. Лев Александрович бросил на меня быстрый косой взгляд, а когда просмотр был закончен и рисунки стали укладывать в папку, сказал коротко:

– Пастернака – Лидочке.

Тот, кому выпадало ходить с Львом Александровичем по художественным выставкам, получал огромное удовольствие. Обладая безукоризненным вкусом, он никогда не навязывал собеседнику своего мнения. Молча и медленно переходил от одной картины к другой и, приложив руку к левому уху, прислушивался, что говорят спутники. Но вот он задерживается возле картины, внимательно разглядывает ее, то отступая, то приближаясь, и говорит коротко:

– Молодец.

Он не сопровождает свою оценку восторженными эпитетами и восклицаниями, только иногда скупым жестом укажет на ту или иную деталь картины:

– Гляди-ка… – И сразу становится понятно, что привлекло его в картине, в чем он видит удачу художника.

Еще до нашего знакомства мне приходилось слышать много хорошего о Льве Александровиче от его детей и учеников, молодых художников. Но чем ближе я узнавала его, тем больше убеждалась: всё, что говорят о нем, лишь в ничтожной доле может раскрыть эту прекрасную душу и благородное сердце.