Зеленая мартышка

Государыня наша суеверна, суесловна, то полна молитвенного жара, то недоверчивей атеистки; хотя ей случается часами стаивать на коленях пред иконой Божией Матери, испрашивая совета: где искать нового возлюбленного? в каком полку обретет она на сегодня любовника? будут ли то преображенцы, измайловцы, семеновцы, калмыки или казаки? кто разделит с ней очередную полночь в кочевой ее кибитке? Чтобы понять эту кровосмесительную помесь фальши и правды, эту беспримерную амальгаму религиозности и жестокости, надо вспомнить, надо полагать, вашего Людовика Одиннадцатого, который опускался на колени перед амулетами или идольчиками, и перебирал висящие на полях его шляпы свинцовые бирюльки, чтобы вычислить, точно на адских четках, к какой именно пытке приговорит он очередного осужденного.

Что до Елисавет, она не всегда ищет совета у сил небесных, иногда ей достает для выбора личных фантазий и капризов, переменчивей погоды, то ей мил широкоплечий, то русоусый, у того маленькая ручка, у этого румянец во всю щеку. Безумная страсть охватывает ее на неделю, потом пассии меняются, иногда она шармирована двумя одновременно, а ее официальному основному фавориту остается только отойти в сторонку и кротко наблюдать сии сцены.

Улыбаясь ей в ответ, не расслабляйтесь, держите ухо востро. Пока вы мадемуазель де Бомон, вам не грозит хотя бы любовное испытание, Елизавета не крутит романов с дамами, фрейлин разве что треплет по щечке, дает им советы, любуется ими, только и всего.

У карлика, к чьим речам всегда прислушивался шевалье, было свое мнение.

— А касаемо Лопухиной, — сказал карлик, — не извольте сомневаться, добра государыня, но есть в ней нечто от папеньки Петра Алексеевича, все же дочь. Петр Алексеевич во все вникал, бывало, палачу пеняет, реприманд делает, что неправильно кат ноздри вырвал, неглубоко и не под тем углом.

Именно от Воронцова д’Эон услышал слова «Сибирь», «Тобольск», «острог»; запал ему в голову образ тюрьмы на острове северного озера, равного морю.

Запомнил он и портрет великой княгини, будущей Екатерины Второй, о которой сказал Воронцов: «Она мила, внимательна; но стоит ей направиться ко мне, я делаю шаг назад, отступаю, не в силах совладать с инстинктом, подобным инстинкту животных, чующих опасность. Ее мягкая ручка кажется мне лапой тигрицы. В ее улыбке таится гримаса, в смехе ее слышатся угрожающие ноты. Мне с ней страшно».

Надо сказать, что Екатерину несколько раз пугали вспышки гнева государыни; но сама она, увидев испорченную раздавленной блохоловкой (из-за чертовых кочевий, до которых горазда была Елисавет) любимую ночную одежку свою (а изъяны собственного гардероба и так доставляли ей немало неприятных минут), испытала такой приступ ненависти к одиннадцати тысячам платьев Елизаветы Петровны, что ей стало страшно по-настоящему, сердце зашлось перебоями, она разрыдалась от тоски и удушья, ей пришлось, как всегда в случае подобных недомоганий или припадков, пустить кровь. Что принесло некоторое облегчение, но не утешило Екатерину до конца, неудачнейшее путешествие от последнего до первого дня: в палатке с ее кроватью собралось полфута воды, войдя, она ступила в ледяной импровизированный водоем походной спальни.

Глава тринадцатая Шатер

— Сколько раз будет услаждать нас затемнением в Грэтли наше неблагословенное Хренэнерго? — дидактический вопрос Шарабана прозвучал в неуютной тьме, снабженной слабым эхо, неверный свет от снега и зимней засветки городского неба брезжил в окне вечернем, горел огонечек брелка для ключей на столе Лузина.

Припрятанные свечи в присутствии Кипарского решено было не доставать. У самого директора мерцал на столе миниатюрный карманный фонарик. Время от времени директор звонил в аварийную:

— Я вызывал вас час назад!

— Ждите, — ответствовал меланхолический усталый женский голос, — заявок много, машина одна.

— Она хотя бы выехала?

— Она четыре часа назад выехала.

— Откуда же она едет, если еще до нас не добралась? Мы в центре города, а не на Гражданке.

— Кто вам сказал, что она выехала именно к вам? Заявок много, машина одна. До вас еще очередь не дошла.

— Когда же она приедет? Может, ночью?

— Может, и ночью, — сказала женщина и положила трубку.

— Что-то вроде рифмы, — заметил Шарабан, — ведь глава «Шатер», которую мы не дочитали, начиналась с ночной тьмы, шатров путешествующей шемаханской царицы в чистом поле вдали от деревень. Саре Фермор страшно одной в шатре, ее товарку, молоденькую фрейлину Надежду, заболевшую накануне, отправили с оказией в карете домой, Сара упрашивает новую подругу, француженку де Бомон, переночевать с ней, я боюсь темноты, говорит она, Лия, не оставляйте меня одну, я вас не отпущу, давайте ляжем спать, холодно, поздно.

Тут вошла Сплюшка, явившаяся убирать помещение, на лбу ее горел маленький фонарик, точно у комарика из старого тюзовского спектакля «Сказки дедушки Чуковского».

— Добрый вечер, — сказала она голоском бабановской героини. — У нас света нет?