Зеленая мартышка

— Если тебе больше нравится всё, чем не нравится, то ты гений. И я иногда гений. Гений мне тоже нравится.

Шутки твои лбом пахнут!

Когда папа долго с заказчиком про проект говорит, у меня яйца чешутся.

Мне жалко больничного старика Иванова.

Добрый день не купишь.

Гражданин поезда.

Такое животное категорическое очень нравится.

— Я старик. Коленки у меня старые, попа у меня старая, грудь у меня старая. Старый я сегодня. У меня голова старая, глаза у меня старые. Скоро я умру. И больше не найдешь такого. Я такой один был.

Кошки мочу сделали.

Чушка и ее чушуёночек.

Кот, кошачья твоя категория!

От этой включенной Матвиенки телевизионный трепет один.

Папа в больнице. Зачем он в больнице? Чтобы в доме не было пусто, буду ворчать, как папа.

Фазаны спать падают.

Музглый совсем кот, сонный, теплый.

Дядя сбрасывает с крыши снег, чтобы была весна.

Люди нам с ним попадались разные. Хороших было больше. В больнице сумасшедшие и медсестры были к нему добры. О чиновниках, занимающихся проблемами инвалидов, лекарствами, постановлениями о рецептах и опеке, говорить неохота. Вспыльчивостью и так отличаюсь, да и за иные мгновения душа болит, совесть нечиста.

— У нас у всех совесть нечиста по отношению к инвалидам, — сказала мне когда-то Женя Жерехова, которую все ее пациенты поминали только добром.

Мне так жаль, что я потеряла две статьи, имя автора первой, переведенной с английского, забыто, память сохранила только название: «Не плачьте о нас». Вторая — газетная вырезка — посвящена была французскому иезуиту, старому уже человеку, отцу Жану Ванье, много работавшему с тяжелыми детьми: он брал на руки исковерканного болезнью маленького ребенка и говорил ему: «Я люблю тебя».

— Не плачьте о нас!

Глава девятнадцатая

Поветрие. — Поездка на противочумную станцию порта. — Операция-bis. — Бред. — «Все мы тут». — «Сделай им схрон!»

В ту осень и в начале последовавшей за ней холодной отрешенной зимы по городу словно некий призрак пробежал, прокатилась непонятная эпидемия одной из невнятных болезней, коим давали названия наобум святых (как метили традиционно женскими именами чудовищные торнадо, смертоносные циклоны: Салли, Мэри, Фанни): «поветрие», «испанка», «инфлюэнца», «птичий грипп»; тогдашняя хворь именовалась «псевдотуберкулезом». Для начала ее средневековый сквозняк прошелся по детским садам. По доморощенной легенде городской, детскосадовские повара, делая салатики из капусты, не удосужились белокочанную крутым кипятком окатить, так, сполоснули из-под крана на скору руку, а на складах, где исходный продукт, в котором деток находят, хранился, грызли его крысы, бациллу и занесли, — или то был вибрион? Симптомы хвори были у пациентов разные, в обязательном порядке всех посещали три «свечи» температурные, три захода к сорока с лишним, в остальном полный разнобой: кто кашлял, кто хрипел, кто покрывался сыпью вроде коревой либо скарлатинной, у мальчугана нашей сотрудницы дня на три ноги отнялись. Заболел и мой пятилетний сынишка, отправившийся в группу свою после эпидемии.

За день до первого подъема температуры взяли у него кровь из вены («для посева, профилактически») и велели мне быстренько отвезти пробирку на анализ. «Куда?» — спросила я. И получила ответ: «На противочумную станцию порта». Сев в такси, держа пробирку за пазухой, поехала я в порт по незнакомым улицам и переулкам по району, чьего и названия-то не знала. Очутившись перед забором из сетки, позвонила я в запертую калитку, минут через пять открывшуюся, проследовала к крылечку казенного двухэтажного здания грязно-белого кирпича, позвонила еще в один звоночек возле железной двери. Долго ждала я, потом за дверью послышались шаги, заскрежетали засовы, появилась предо мною фигура, видимо, женская, в белом, в бахилах до колен, в рыцарских, колом стоящих перчатках, головной убор напоминал шлем, закрыта вся голова, лицо за забралом, я видела только глаза в слюдяной прорези маски — словом, полная иллюзия того, что чума свирепствует, а Чумная Смерть вышла на меня поглазеть.

Я отшатнулась, фигура покачала головою, вытянула руку повелительно, до меня донесся утробный приглушенный глас: «Давайте!» — и я вложила в огромную перчатку пробирочку, обернутую квитком с номером детсада, датой, именем и фамилией. Тотчас фигура исчезла за вратами своего противочумного форпоста, успев напоследок сделать мне императивный жест свободной рукою: убирайтесь поживее. Я помчалась обратно, калиточка сама отворилась и захлопнулась за мною, таксист ждал, для экономии доехала я до ближайшей станции метро, где неадекватно всплакнула на эскалаторе.