Зелёная Миля (Green Mile)

Дэл сделал ее разноцветной. Когда он закончил, один конец катушки стал желтым, другой – зеленым, а барабан посередине красным, как пожарная машина. Мы привыкли к тому, что Делакруа трубит на ломаном французском: «Maintenant, m'sieurs et mesdames! Le cirque presentement le mous' amusant et amazeant!» (Внимание, месье и медам! Цирк предлагает забавную и восхити-тельную мышь!). Это, конечно, не совсем то, но примерно таким был его французский. Потом его голос умолкал – я думаю, он представлял в это время барабанную дробь, а потом бросал катушку. Мистер Джинглз кидался за ней в мгновение ока, прикатывая назад либо носом, либо передними лапками. За второе можно было платить деньги и показывать в цирке. Делакруа, его мышь и эта разноцветная катушка стали для нас главным развлечением, когда под нашу опеку явился Джон Коффи, и все оставалось как есть. Потом моя «мочевая» инфекция, затихшая на время, вернулась, появился Вильям Уортон, и вот тут начался ад.

10.

Даты все время выпадают у меня из головы. Наверное, придется попросить мою внучку Даниэль посмотреть некоторые из них в подшивках старых газет, хотя стоит ли? Ведь события тех самых важных дней, того, например, когда мы пришли в камеру Делакруа и увидели мышь, сидящую у него на плече, или того, когда в блок поступал Вилли Уортон и чуть не убил Дина Стэнтона, все равно не попадут в газеты. Может, даже стоит просто продолжать, как пишется, в конце концов, я думаю, даты не так важны, если помнишь события в том порядке, в каком они происходили.

Я знаю, что иногда время сжимается. Когда наконец из кабинета Кэртиса Андерсона пришли документы с датой казни Делакруа, я с удивлением увидел, что время свидания нашего друга-французика с Олд Спарки подвинуто вперед, – неслыханное дело даже по тем меркам, когда не нужно было сдвигать половину рая и всю землю для того, чтобы казнить человека. Речь шла о двух днях, по-моему, вместо 27 октября назначи-ли 25-е. Я не уверен, что именно эти дни, но очень близко, я еще подумал, что Тут получит назад свою коробку из-под сигар раньше, чем предполагал.

Уортон же поступил позже, чем мы ожидали. С одной стороны, суд длился дольше, чем предполагали достоверные источники Андерсона (когда речь идет о Буйном Билле, ничего достоверного не бывает, и мы в этом скоро убедимся, включая наши проверенные временем и надежные методы контроля за поведением узников). Потом, после того, как его признали виновным (все происходило в основном по сценарию), его поместили в больницу в Индианоле для обследования. С ним случилось несколько якобы припадков во время суда, дважды довольно серьезных, когда он падал на пол и лежал, дергаясь, трясясь и стуча ногами по доскам. Назначенный судом адвокат заявил, что Уортон страдает эпилептическими припадками и совершил свои преступления в состоянии помешательства. Обвинитель возразил, что эти припадки инсценированы в отчаянной трусливой попытке спасти свою собственную жизнь. Увидев так называемые эпилептические припадки своими глазами, присяжные решили, что Уортон симулирует. Судья согласился с ними, но назначил ряд анализов после оглашения, перед исполнением приговора Бог знает, почему – может, просто из любопытства.

И уж совершенно непонятно, как это Уортон не сбе-жал из больницы (по иронии судьбы жена Мурса Мелинда находилась в той же больнице в то же самое вре-мя). Его, наверное, окружали охранники, а может быть, он все еще надеялся, что его признают недееспособным по причине эпилепсии, если таковую обнаружат.

Но ее не оказалось. Доктора не нашли никаких отклонений в его мозгах, по крайней мере физиологи-ческих, и Крошку Билли – Уортона – наконец водворили в Холодную Гору. Это произошло не то шестнадцатого, не то восемнадцатого октября, мне помнится, что Уортон прибыл примерно через две недели после Коффи и за неделю или за десять дней перед тем, как по Зеленой Миле прошел Делакруа.

День, когда наш новый психопат появился в блоке, очень памятен для меня. Я проснулся часа в четыре утра от пульсирующей боли в паху и ощущения, что мой пенис стал горячим, тяжелым и раздулся. Даже еще не спустив ног с кровати, я понял, что «мочевая» инфекция не прошла, как я надеялся. Просто было временное затишье, и вот оно закончилось.

Я вышел на улицу по нужде – это было года за три до того, как мы оборудовали первый ватерклозет, – и едва дошел до поленницы на углу дома, как понял, что больше не вытерплю. Я успел стянуть пижамные штаны как раз, когда полилась моча, испытывая самую мучительную в своей жизни боль. В 1956-м у меня выходил желчный камень, говорят, это что-то ужасное, но по сравнению с той болью желчный камень был как приступ гастрита.