Зеленая ночь

Корова то лизала свои бока, то, вытянув шею, чтобы достать теленка, гладила языком его мордочку. У Нурджаббара было тепло на душе. Вот, думал он, пришло в мир еще одно живое существо. Пускай неразумное, но живое. А зародилось из ничего, из капельки. Самое изумительное, самое потрясающее в этом мире, самое вечное и неизменное — то, что все в нем рожает, размножается, и живое, и неживое. Земля беременна со дня ее сотворения. Она оплодотворяет семя в чреве своем и, одарив его жизнью, вскармливает его. За то и зовут ее мать-земля. За то и любят, и почитают ее, кормилицу. Мир будет жить, пока рожает земля, пока заставляет рожать все живое и неживое… А что сделал он, Нурджаббар, чтоб хоть на миг продлить жизнь этого мира?

Нурджаббар выпрямился и тяжело вздохнул. Внутри была какая-то пустота. Потом пустоту заполнила тоска, рожденная безнадежностью. Тоска была не очень острая, привычная, долгие годы не оставляла она его, лишь по временам ненадолго отступая.

Багир приложил теленка к материнскому вымени, дал ему насосаться, обтер, обсушил и отнес в сторожку.

Когда они наконец расположились на топчане поужинать, было уже к полуночи. И сторожка, и загон, и животные в загоне были отчетливо видны, луна все вокруг залила беловатым светом. Ветра не было, не дрогнет листок, казалось, природа молчит, затаив дыхание.

Ни Нурджаббар, ни Багир не старались нарушить тишину, тишина не мешала им, не вызывала тоски. Они так привыкли к покою, которым пронизано было все вокруг, что теснота, спешка, толкотня многолюдья стали для них непереносимы.

Багир закусывал с аппетитом, зато Нурджаббар жевал без охоты; беспричинная, бесконечная, мутящая душу тоска наваливалась на него. Он мял помидорину беззубым ртом, давил ее нёбом, причмокивал, словно ребенок, сосущий грудь… Потом это ему надоело, он достал «Аврору» и, облокотившись на мутаку, решил подумать о чем-нибудь хорошем, отрадном — отогнать проклятую тоску. Стали донимать комары. И не так мучили комариные укусы — Нурджаббар не выносил их жужжания. Стоило ему услышать за спиной жужжание этого злобного летающего бурдючка, все тело его болезненно напрягалось. Днем комаров еще можно было терпеть, но с наступлением вечера они слетались сюда, казалось, со всего мира.

Нурджаббар шлепнул себя по шее, потом по лбу, до крови расчесал подбородок и принялся за пятку. Но тут чеши не чеши — не дочешешься, все равно что камень чесать или деревяшку какую. Зуд поднимался вверх, постепенно охватывая всю ногу.

— Как, по-твоему, возник этот лес? — спросил Нурджаббар, пытаясь отвлечься от зуда.

Багир проглотил кусок и, чуть подождав, сглотнул слюну. Никогда еще не спрашивали его о таком. А самому как-то не приходилось думать. Сперва он хотел сказать: «Аллах его создал», но подумал, что это глупый ответ и, скажи он так, Нурджаббар будет донимать его насмешками.

— От Куры лес пошел, — подумав, сказал Багир. — Река раньше была, до леса. Вздуется, разольется по берегам, а в воде семена всякие… А раз влага да семена, как тут росткам не быть?

Нурджаббар затянулся, и яркий кончик сигареты на мгновение осветил горбатый нос, маленькие глаза. Багир успел разглядеть в глазах Нурджаббара одобрение и обрадовался.

Да, было время, бушевала, куролесила Кура. По весне, бывало, сладу с ней нет. Иной раз в такое бешенство впадала — все сносила на своем пути. Сколько раз разрушала она Ястыйол, село, что видно отсюда. Со всего района, бывало, сходились сюда все, кто мог лопату держать, чтоб усмирить реку. Теперь она другая, угомонилась. Сошла с нее пена, как построили в Мингечауре плотину.

Нурджаббар бросил папиросу, придавил ее сапогом и спросил:

— Почитать тебе дальше сказку?

Багир бросил на Нурджаббара виноватый взгляд. И как это он запамятовал?

— Сейчас лампу принесу, — сказал он вместо ответа. И поспешно поднялся, словно опасался, что, если помедлит, Нурджаббар передумает.

— Ну… Давай… нам свою сказку, — сказал он, с зажженной лампой усаживаясь на топчан. — А то ведь чем там кончилось-то?..

— А тебе что… интересно? Понравилось? — стараясь скрыть радость, глухо выговорил Нурджаббар.

— Дочерью клянусь, понравилось! — Багир приложил руку к груди.

Лунный свет струился сквозь окошко хибарки. В углу, свернувшись на старой Багировой телогрейке, лежал теленок, в другом углу поблескивал железной крышкой сундучок Нурджаббара.

Нурджаббар опустился на колени. Как всегда, открывая сундучок, произнес «господи благослови!» и, словно прикасаясь к чему-то священному, осторожно приподнял крышку.

Ничего не было у него дороже этого сундучка. Старинный сундучок, разукрашенный узором из цветов, достался Нурджаббару от матери, и Нурджаббар очень дорожил им. В сундучке стопками лежали тетради. Толстые и тонкие, старые и новые. И каждая страничка в них исписана была его мелким, бисерным почерком.