Зеленая

Теперь я знаю, что и у отца было имя, что его звали не просто «папа». Нашу деревню тоже называли не просто «дом». Мир огромен — пешком его не обойти за всю жизнь, а может, и за целую сотню жизней. У каждого городка, моста, поля и плотины есть имя, данное богом, женщиной, государством или традицией. В тот день я знала одно: если я развернусь кругом и побегу, то скоро увижу старый баобаб и услышу цоканье деревянного колокольчика. Скоро доберусь до своего тюфячка в хижине, до своего куска шелка и до отцовского костра.

Несмотря на то что мы отошли совсем недалеко от дома, вокруг нас все изменилось. Рисовые поля закончились. Я не видела ровных, залитых водой квадратов, в которых водятся лягушки и змеи. Вместо них стояли изгороди, отделяющие один клочок каменистого луга от другого. На столбах висели линялые молельные флаги, почти выцветшие от ветра и солнца. Иногда нам встречались тощие, горбатые животные со впалыми боками; они провожали нас взглядами. В их глазах не было света, не горели искры мудрости, жившие в лучистых карих глазах Стойкого.

Даже деревья стали другими: тонкие, с пыльными листьями. Больше я не видела пышных зарослей пизангов, как дома. Я вывернула шею и дернула за шелковую петлю. Мне захотелось домой. Я посмотрела на длинную извилистую дорогу, по которой мы поднимались.

Внизу сверкнула широкая извилистая лента, блещущая серебром и похожая на ласковые материнские руки. Вдали на много фарлонгов серебряную ленту окружали поля, сады и рощи. Кое-где виднелись грубые хижины; чернели пятна кострищ у кузниц. Я подумала: может, это вода?

Опарыш замедлил шаг, потому что я не поспевала за ним и то и дело спотыкалась.

— Что ты видишь? — с трудом, запинаясь, спросил он, как будто только учился говорить.

«Рисовые поля, фруктовые деревья и терпеливых буйволов, — подумала я. — Дом». Вслух же сказала другое, потому что успела его возненавидеть:

— Ничего!

— Ничего, — повторил он, как будто впервые услышал такое слово. — Все правильно! Сегодня ты покидаешь эти края и больше никогда их не увидишь.

— Эта дорога ведет не к небесным похоронам!

Видимо, он не нашелся с ответом, потому что посмотрел на меня как-то странно. Потом он взял меня за плечо и больно развернул в другую сторону. К будущему.

Мы шли до самого конца дня; время от времени мы небольшими глотками пили воду из его кожаной фляги. Дорога, по которой мы шли, стала узкой и каменистой. Даже изгороди закончились; вокруг простиралась ничейная или заброшенная земля. Торчали темные, грубые валуны. Некоторые были такими большими, что дорога делала петлю, огибая их. Даже растительность была здесь бурой и пыльной. Если дома глаз радовали яркие цветы и плоды, то здешние растения выставляли напоказ колючие шипы. Все время громко и назойливо жужжали насекомые; иногда они затихали, услышав резкий крик какой-то невидимой хищной птицы.

Тени, которые падали от немногочисленных деревьев, стали длиннее; да и самих деревьев стало чуть больше. Я то и дело спотыкалась от усталости. Вскоре я поняла, что подъем закончился и мы спускаемся под гору.

Вдали, у подножия горы, с которой мы спускались, простиралась серая равнина, которая уходила далеко во мрак.

— Это море, — сказал Опарыш. — Слышала когда-нибудь о море?

— Что такое море? Камень?

Он засмеялся. На миг мне показалось, что я расслышала его подлинную сущность, которую он прятал под черной материей и невнятными словами.

— Нет. Море — это вода. Вся вода, какая только есть на свете.

Его слова напугали меня. Одно дело — канава, и совсем другое — вода, способная залить целое рисовое поле.

— Почему мы идем туда?

— Мы проверяем, насколько ты сильная.

— Нет, нет. Зачем нам нужно в воду?

— Море — следующий шаг на твоем жизненном пути.

Безмерность его слов потрясла меня. Я видела, что дальний край воды теряется вдали.

— Я не могу так далеко проплыть!

Опарыш снова засмеялся.

— Идем! Скоро будет дом, где мы поедим. Я расскажу тебе о… — Он нахмурился, видимо забыв нужное слово. — О водяных домах, — сказал он наконец со смущенным видом.

Хоть я и была мала, я прекрасно понимала: никто не строит дома из воды. Либо Опарыш — идиот, что казалось маловероятным, либо он плохо знает наши слова.

— Я хочу есть, — вежливо ответила я.

— Пошли, — ответил он.

В тот вечер в придорожной харчевне мы ели густую похлебку. Теперь я понимаю, что харчевня была маленькой и убогой, особенно по сравнению с тем, к чему привык купивший меня Опарыш. И все же он не случайно остановился там. Харчевня во многом напоминала хижину моего отца — глинобитные стены с балками, на которые настелили соломенную крышу. Правда, под крышей оказалось просторнее, чем в нашей хижине; в харчевне умещалось четыре стола, и еще оставалось место для костра поварихи и ее черного железного котла.

Я никогда еще не видела такого большого здания.