Зеленое дитя

Люди, чья жизнь течет однообразно, размеренно, ровно — изо дня в день, из месяца в месяц, многие годы — обычно не ощущают внутреннего напряжения, свыкаются! Те же, кто ничем особо не занят, кто постоянно сосредоточен на своих переживаниях, как правило, очень быстро доводят любую ситуацию до эмоционального всплеска. А у таких, как Коленшо, состояние психологического вакуума может длиться годами, и причина здесь очень проста: голова настолько занята практическими вопросами, что на личную жизнь времени просто не остается. Совсем другое дело — Веточка: в каком-то смысле психология у нее отсутствовала. Никакого проявления обычных человеческих чувств за ней не замечали: как уже говорилось, она не горевала после смерти миссис Харди и брата своего не оплакивала. Заметнее было, как она реагирует на житейские ситуации, хотя физическое проявление эмоций в этих случаях было абсолютно непривычным для нас, людей обыкновенных. Так, гнев и изумление никогда не отражались ни в ее лице, ни в голосе, зато о них можно было догадаться по легкому дрожанию рук и ног и матовости кожи. А когда она радовалась, тело ее начинало еще больше зеленеть, светиться, в глазах появлялся огонек, как на кончике алмазной иглы, а смех напоминал звон колокольчиков, — казалось, на самом дне ее горлышка рождается чистый родниковый звук. Печаль, как и привязанность, ей была не ведома, но страх и отвращение она определенно испытывала, судя по тому, как внезапно белела или тускнела ее кожа, словно от недостатка солнечного света, только в этих случаях эффект был мгновенным, как смертельная бледность. Любовь, тем не менее, была здесь ни при чем, а Коленшо, конечно же, в первую очередь пытался пробудить в ней чувство любви, но все впустую. Он не мог допустить, что существо столь женственное — и в силу этого особенно желанное в глазах мужчины — могло быть лишено того, что мы в нашем ученом мире называем половыми признаками, и на самом деле все, что стояло за знаками внимания, которые он оказывал Веточке, было слепым желанием доказать обратное. Стремлением во что бы то стало проникнуть в тайну Веточкиного сердца.

Только получалось это у него грубо, вслепую, бестолково.

Разумеется, в ту памятную ночь, когда Коленшо с Оливеро беседовали, а Веточка дремала рядом на стуле, забывшись от всех переживаний, мельник всего не открыл. Но Оливеро и сам все понял, по мере того как прояснялись обстоятельства последних пяти-шести лет. А поняв, не на шутку встревожился. Ведь на самом деле мужчина, что сидел напротив него, сбивчиво пересказывал недавние события и нехотя, с угрюмым видом отвечал на его, Оливеро, вопросы, остался в душе тем самым подростком, в ком четверть века назад учитель увидел воплощение злого разрушительного начала, спрятанного за фасадом цивилизации. Тогда ему пришлось спешно покинуть родные места, — он страдал от безысходности, и вид этого мальчишки, намеренно сломавшего пружину сложного и тонкого механизма, был последней каплей, переполнившей чашу разочарования: образ его навсегда врезался в память Оливеро. Конечно, с годами он научился не давать воли отчаянию и даже мириться со злом как необходимым стимулом, побуждающим человека совершать добрые поступки, преодолевать душевную лень и активно действовать, — тем не менее, он по-прежнему воспринимал зло как реальную и страшную силу. Стоило Коленшо заговорить в тот вечер, как Оливеро с болью в душе сразу понял, что в руках у этого злого от природы мальчишки снова оказался тонкий и сложный механизм, — повернувшись к хрупкой фигурке, полулежавшей на стуле, он подумал: как бы снова не сломать пружину.