Зеленое море, красная рыба, черная икра

Это давалось всегда только избранным, отмеченным особым даром. Сильные стороны таких людей нередко являлись продолжением их недостатков – неумения мыслить абстрактно, ограниченности, агрессивного, неуемного честолюбия.

Я смотрел на окружающих меня сыщиков и думал: кто из них может оказаться сейчас наиболее удачливым? Уравновешенный, косая сажень в плечах, Бураков, разглядевший поэта Евтушенко на этикетке спичечного коробка, посвященного Циолковскому? Горячий, идущий прямиком к цели Хаджинур Орезов? Мой тихий, сутулый, многодетный следователь Ниязов – вечно занятый проблемами детского сада, лекарств, панамок, колготок… А может, я сам?

Полковник Эдик Агаев величественно молчал, передоверив мне все полномочия. Вновь созданное управление внутренних дел Каспийского бассейна уже объявило о присылке бригады проверяющих – не менее трех ревизоров, обещавших перетряхнуть все его бумаги, и мой однокашник чувствовал себя весьма неуютно.

– Этих людей хорошо допросили, тех, кому Пухов помогал вечером перетаскиваться? Джалиловых? – спросил я.

– Хорошо, – крикнул Хаджинур. Он сидел в углу у балюстрады. Между полами его незастегнутой кожаной куртки виднелся ремень, шедший под мышку – к кобуре. – Я сам с каждым говорил. Они ночевали на новой квартире.

– И никто не выходил до утра?

– Никто. Первым ушел в семь утра зять – на работу. Я беседовал с бригадиром, он лично инструктировал его в половине восьмого. Надо еще учесть: Сергея перед его гибелью видели много людей. Он весь день провел в центре. Жене ничего утром не сказал. Ушел, и все. Может, ему кто-то был нужен?

На этот счет у меня имелась своя версия: Пухов искал встречи со мной. Наедине. Вне этих стен.

Извинившись, я вышел в приемную. Гезель была на месте, на-столе перед ней стоял красивый, старинной работы, глиняный кувшин – по утрам Гезель выходила на угол, где старая армянка в киоске каждый раз открывала специально для нее свежую банку виноградного сока.

– С Пуховой ты можешь меня связать, Гезель? Ты давно видела ее?

– Жену Сережи Пухова? – удивилась она. – Сегодня. Вернее, сейчас. Она, кстати, спросила, когда у вас прием.

– Какое совпадение!

– Я сказала – «по понедельникам».

– Гезель! Сегодня только четверг!

– В обед она собирается на кладбище…

– Ничего не поделаешь, – сказал Бураков, когда после совещания рассказал о плачевном состоянии, в котором пребывает прокурорская «Нива». – Надо посылать Рустама, чтобы чинил колеса, – Он покачал головой, похлопал себя по толстому животу.

– И все? – спросил я.

– А что поделаешь? Все равно виновника не найдем. Такие вещи можно вскрыть только случайно.

– Постарайтесь объяснить мне, зачем это сделали?

– Ну как зачем? – развел руки Бураков. – В порядке общей дисциплины. Чтобы знали, что не вся власть у вас.

– Может, все-таки из хулиганства?

Бураков посопел в короткие широкие ноздри, будто продул двустволку, потом сказал:

– Не думаю, что из хулиганства. Это вас все-таки припугивают.

– Кто, зачем?

– О-о-о, если б я знал, – сказал Бураков. – Такие уж условия игры. Вам намекнули, что здесь на каждого можно найти управу. Они ведь знали, что вы не будете поднимать сильный скандал.

– А почему они, по-вашему, это знали?

– У нас все про всех знают. Знают, что вы вчера ужинали с девушкой в ресторане, выпили пару рюмок коньяка, а потом ездили на машине, что запрещается. Уже основание, чтобы вас вздрючить. Потом поставили машину около дома, а не оставили в прокуратуре… Есть тактика упреждающих ударов, – рассудительно заключил Бураков. – Вперед ваших шагов они вам легонечко так по носу дали, чтобы вы знали: полезете дальше – они вам найдут укорот серьезнее. Сейчас я скажу Рустаму!

Он вышел, но в ту же секунду голова его снова показалась в дверях.

– Вас тут ждут… – Он выразительно мигнул.

Я вышел в приемную. Там было несколько человек – Бала, Ниязов, еще кто-то. В углу весьма решительно, не глядя ни на кого, с голыми коленками, в черном траурном платье и таком же черном платке сидела жена Умара Кулиева. Я едва не назвал ее про себя вдовой, хотя приговоренный к расстрелу муж Кулиевой пока еще был жив.

– Ко мне? – спросил я. Она поднялась. – Проходите.

Едва мы уединились, за дверью кабинета воцарилась полная тишина. Я словно кожей почувствовал интерес моих коллег, вызванный приходом Кулиевой.

Я предложил ей сесть. Она села недовольно, ничем не дав понять, что помнит нашу первую встречу – на улице, накануне убийства Пухова.

– Гезель передала вам мое приглашение? – спросил я.

Она подняла голову. В приемной скрипнули половицы, затем послышались чьи-то приглушенные шаги на балконе. Я поднялся, закрыл балконную дверь.

Кулиева молчала. Я начал разговор снова:

– Тогда, в переулке, вы хотели ко мне обратиться. Может, по поводу мужа?

– А что по поводу мужа? – Она вскинула голову. По ее манерам я угадал в ней несовершеннолетнюю. В школе ее не обучили ни полным предложениям, ни интонациям вежливости. – И так все знают. Знают и молчат… Она дернула носом.

– Молчат? О чем?

Она пожала плечами. Разговаривать с ней было одно удовольствие.

– Кто все? – снова спросил я.

– А все!.. – Она махнула рукой.