Зеленые млыны

— Слыхал… — И я снова спросил про весовщика. А что, если это и в самом деле Тесля? Самый первый глинский секретарь?..

— Он сюда недавно прибился. Сперва работал на ремонте, а как пошла свекла, стал весовщиком. Его звать Василь Андриевич… А фамилия Журавель. Это он остановил «овечку». С ним еще Тарасов. Молчаливый, строгий, Борис Иванович. Может, и не Тарасов и не Борис Иванович… Кадровый. По выправке вижу, что кадровый. Перед сном в_ пруду купается. Я бываю у них. Там такая славная бутыль стоит. Хочешь, зайдем после выгрузки, по стаканчику пропустим…

Я при упоминании о бутыли печально улыбнулся.

— Не веришь?..

— Почему не верю, Илларион, верю… Только бутыли той нет уже. Я сегодня ее раскокал…

— Ты?!

— Нечаянно. Случайно…

— Ту, что в корзине?

— Ту самую, зелененькую…

Илларион совсем расстроился. У него бессонница, страшные ночи, только эта бутыль и держала его на ногах.

На завод возвращаемся поздно. На подъемах «овечка», утром такая шустрая, пыхтит, мается в собственном дыму, хотя Илларион так же, как и утром, обливается потом у топки. Я лежу на камнях, не чуя ни ног, ни рук, смотрю на звездное небо.

Рядом лежат другие.

Рядом лежат другие грузчики, в белых робах, как убитые, тела их слились с известняком и походят на белые каменные глыбы. Меня все больше охватывает тревога за весовщика, за парикмахера, за людей, укрывшихся на этом заводе.

Лес стоит тихий, таинственный. Возле него поезд замедлил ход, и один из грузчиков, которого называют г дядей Петром, немолодой уже, сухощавый, шепнул мне: «Это не для тебя ли, сынок?»

У километрового столбика, за насыпью стоит весовщик. Я узнал его по кепке, надвинутой на лоб. Наверное, это он подал знак «овечке» замедлить ход.

— Живой? — резко спрашивает весовщик.

— Благодаря вам, Василь Андриевич.

— Ого, ты уже и по отчеству величаешь? А откуда тебе известно?

— Илларион сказал. Кочегар.

— Трепач он, Илларион. Надеюсь, ты не выболтал ему про десятого?

— Я молчал. Да он и сам догадывается.

— А как Вапно? Не привязывался?

— Совсем замучил. Дохнуть не давал.

— Настоящий немец. Наш немец.

— Вапно???

— Да, Вапно, Вапно… Он из Вены. Социалистом был. Депутатом парламента… Австрийского.

— Чего ж он такой живодер?

— Чтоб вы знали новый порядок. Поезд с газами стоит еще?

— Ушел.

— Прячут они его. Что-то ломается у них, если подтягивают газы. — Он вдруг остановился, внимательно посмотрел мне в глаза. — Вас сбросили не на этот поезд?

— Меня, Василь Андриевич, никто не сбрасывал. И никакой я не десятый. Десятый умирает в Зеленых Млы нах, может быть, и умер уже. Ну, а девять, вы знаете, погибли в бою. На бывших хуторах.

— Молодец Тарасов. Он первый сказал, что никакой ты не десятый.

— Я стал десятым сегодня, на запруде. Потом вы еще подтвердили. Да и эти, на «овечке», вероятно, принимают меня за десятого…

— Все правильно. Настоящий десятый ни за что не полез бы на запруду. И на завод тоже. Ты лошадей на лугу видал?

— Видал…

— Настоящий десятый поймал бы лошадь и умчался как можно дальше. Почему ты не сделал этого?

— Не смог поймать лошадь.

— Не выдумывай… Просто не догадался. Еще и удостоверение потерял на лугу. Красноармейское удостоверение. Немцы нашли возле лошадей. Твоя фамилия Гейба?

— Первый раз слышу. — Я назвал ему свою фами лию. — И никакого удостоверения при мне не было. Не знаю, кто мог его потерять…

— Тогда кто же этот Гейба?

— Понятия не имею… — (Я вспомнил «водяного».)

— Может быть, их было больше? Не десять, а одиннадцать?

— В Зеленых Млынах нашли десять парашютов. Десять. Это я знаю точно.

— Одиннадцатого могли сбросить здесь. С рацией. Это иногда делают сознательно. Для сохранения связи. На случай провала группы.

— Где же он, этот Гейба?

— Бесследно исчез. Немцы прочесали лес, обыскали завод, сожгли лесничество — нету. А не ускакал ли он верхом?

Весовщик повернул на тропинку, ведущую в поле. На фоне леса маячит скирда. Немолоченная. Возле нее — молотилка, паровик, бочка для воды, а неподалеку, на стерне, где только пробиваются всходы, пасутся лошади. Уж не тот ли самый табун? Я невольно поискал белого жеребенка, но не нашел.

— Клаус выгоняет нас на ночную молотьбу, — что поделаешь, приходится. Ты что умеешь на молотьбе?

— Все умею. У нас в Вавилоне…

— Ты правда из Вавилона?

— Вавилонский.

— Вот что, — он положил мне руку на плечо, легкую, чуткую руку. — Отступать поздно. Будешь и дальше за десятого. Я должен показать им, — он кивнул в сторону молотилки, — человека с Большой земли. Должен. Хочешь — назовись Гейбой, хочешь — никак не называйся, но ты десятый. Вас сбросили уничтожить газовый поезд. Он здесь уже третью неделю. Вас сбросили как раз вовремя. Но немного не туда. Штурман ошибся. Девять погибли, а ты вышел. Пошли!..

Я едва поспеваю за ним. Дает себя знать известняк и то неопределенное положение, в котором я оказался. Зачем вся эта ложь?