Зеленый Дом

Что верно, то верно, действительное смешивается с желаемым, иначе разве настало бы это утро. Она узнает твой голос, твой запах? Заговори с ней, и ты увидишь, как на лице ее брезжит трепетная улыбка, подержи ее за руку несколько секунд, и ты ощутишь учащенное биение пульса. Смотри, как морщатся ее губы, как подрагивают веки. Она хочет понять, зачем ты так сжимаешь ее руку, зачем играешь ее волосами, зачем обнимаешь ее за талию, а когда говоришь, так приближаешь к ее лицу свое? Объясни ей: чтобы ты меня не путала с другими, чтобы ты меня узнавала, Тоньита. Дуновение, которое ты чувствуешь на своей щеке, — это мое дыхание, и звуки, которые ты слышишь, — это мои слова. Осторожно, будь начеку, смотри, чтобы не заметили люди, но пока никого нет, схвати ее за руку, отпусти же — ты испугалась, Тоньита? Почему ты задрожала? — попроси у нее прощения. И вот опять солнце золотит ее ресницы, а она, наверное, думает, гадает, строит предположения, и ты — не бойся меня, Тоньита, я не сделаю тебе ничего худого, а она старается осмыслить, постигнуть, почему, как, а тут посторонние — Хасинто вытирает столики, Чапиро говорит о хлопке, о петушином бое, о чолах, с которыми он спит, женщины предлагают взбитые сливки, а она все ломает себе голову, все докапывается, почему, как, беспомощная в немой мгле. И ты — это невозможно, я сошел с ума, я ее мучаю. Охваченный стыдом, вскочи на коня, и вот снова пески, зал, башня. Задерни занавески, и пусть сюда поднимется Бабочка, и пусть она разденется, не раскрывая рта, — подойди сюда, не двигайся, — целуй ее, она твоя крошка, ты ее любишь, у нее руки, как цветки на длинных стеблях, а она — как красиво вы говорите, хозяин, я вправду так нравлюсь вам? Пусть одевается и возвращается в зал, зачем ты заговорила, Бабочка, а она — вы влюблены в какую-то женщину и хотите, чтобы я заменила ее, а ты — убирайся, и больше ни одна девка не поднимется в башню. И снова одиночество, арфа, тростниковая водка. Напейся, ляг на кровать и начинай в свою очередь шарить во тьме, допытываться у самого себя — имеет она право быть любимой? Имею я право любить ее? Если бы это был грех, остановило бы это меня? Медленно тянется бессонная ночь, пустая без ее присутствия, убивающего сомнения. Внизу шутят, смеются, чокаются и танцуют под зазывное пение гитар, в которое вкрадывается тонкий свист флейты. Это был грех, Ансельмо, ты скоро умрешь, раскайся, а ты — нет, отец мой, не грех, и я ни в чем не раскаиваюсь, мне горько только, что она умерла. И он — Ансельмо, ты надругался над ней, ты взял ее силой, а ты — неправда, мы понимали друг друга, хотя она не видела меня, мы любили друг друга, хотя она не говорила со мной, что было, то было. Славен Бог, Тоньита, ведь правда, ты меня узнаешь? Сделай испытание, сожми ее руку, считай до шести — она отвечает пожатием? — до десяти — вот видишь, она не отнимает руки, — до пятнадцати — ее рука остается в твоей, доверчивая и податливая. А между тем песок уже не падает, с реки дует свежий ветер, пойдем в «Северную звезду», Тоньита, выпьем чего-нибудь. И чью руку искала ее рука? На чью руку она опиралась, переходя через площадь? На твою, а не на руку дона Эусебио, на твою, а не на руку Чапиро. Значит, она любит тебя? Почувствуй то, что ты чувствовал тогда — теплоту юной плоти, прикосновение загорелой девичьей руки, покрытой нежным пушком. А под столом ее колено касается твоего — вкусный сок, Тоньита? Это сок лукумы — не подавай же виду и наслаждайся, — так, значит, дела идут хорошо, дон Эусебио, значит, магазин, который вы открыли в Сульяне, процветает, так, значит, наш Арресе умер, доктор Севальос, какое несчастье для Пьюры, это был самый образованный человек — и тут сладостное тепло разливается по твоим жилам и мускулам, язычок пламени вспыхивает в сердце и горячие родники бьют в висках: теперь не только ее колено касается твоего, но и ступня ступни, и если бы можно было посмотреть под стол, ты бы увидел ее маленькую беззащитную ногу рядом с твоим грубым сапогом. И ты — славен Бог, но, быть может, она не замечает этого, быть может, это случайность? Сделай еще одно испытание, попробуй толкнуть — она отодвигается? По-прежнему жмется к тебе? Тоже толкает? Ты не играешь со мной, девочка? Какое чувство ты испытываешь ко мне? И снова тобой овладевает дерзкое желание — когда-нибудь остаться наедине, не здесь, а в башне, не днем, а ночью, не одетыми, а нагими. Не отодвигайся, Тоньнта, касайся, касайся меня. И вот душное летнее утро, чистильщики ботинок, нищие, торговки, прихожане, выходящие из церкви после мессы, «Северная звезда», где мужчины разговаривают о хлопке, о паводке, о воскресной пачаманке, и вдруг ты чувствуешь руку, которая ищет, которая находит и схватывает твою, осторожно, не смотри на нее, не шевелись, улыбайся, делай вид, что прислушиваешься к разговорам о хлопке, о пари, об охоте, о жестком оленьем мясе и о разных напастях, а тем временем слушай тайную весть, которую подает тебе ее рука, расшифровывай язык незаметных пожатий и легких пощипываний и повторяй про себя — Тоньита, Тоньита, Тоньита. Теперь откинь сомнения и назавтра в еще более ранний час спрячься в соборе и, слушая однотонную песенку песка, падающего на кроны тамариндов, в напряженном ожидании не своди глаз с угла площади, который наполовину заслоняют деревья и павильон. И вот снова время останавливается под сводом и арками, среди холодных плит и пустых скамей, и ты чувствуешь непреклонную решимость, а на спине выступает холодный пот, и вдруг начинает сосать под ложечкой: осел, гальинасерка, корзины, легкая фигура, как бы плывущая по земле. Пусть никто не приходит, пусть прачка поскорее уйдет, пусть не показывается священник, а теперь быстро, бегом — солнечный свет, паперть, широкие ступеньки, дорожка, затененный четырехугольник площади. Прими ее в свои объятия, смотри, как она склоняет голову тебе на плечо, гладь ее волосы, счищай с них песок и в то же время про себя — осторожно, вот-вот откроется «Северная звезда» и появится зевающий Хасинто, сойдутся пьюранцы и приезжие, не мешкай. Без всяких уловок целуй ее и, пока краска заливает ее лицо, — не бойся, моя прелесть, я люблю тебя, не плачь, — впивай аромат ее кожи, подобный благоуханию земли, орошаемой дождем в жаркое лето, и вот, смотри, ее смятение уже проходит, и она вновь обретает кроткое спокойствие и вся светится, как небо, озаренное радугой. И тогда похить ее: мы не можем так больше, иди ко мне, Тоньина, ты будешь ухаживать за ней, лелеять ее, она будет счастлива с тобой, а пройдет немного времени, и вы уедете далеко от Пьюры и будете жить, ни от кого не таясь. Беги с ней, со стрех еще сыплется песок, люди спят или потягиваются в постели, но смотри, оглянись по сторонам, подай ей руку, посади ее на лошадь. Говори с ней тихо, спокойно, чтобы она не нервничала: покрепче держись за меня, мы мигом домчимся. И снова — солнце, встающее над городом, теплый воздух, пустынные улицы, бешеная скачка, и вдруг оглянись, посмотри, как она вцепилась в твою рубашку, как она прижимается к тебе, как у нее разгорелось лицо. Что она думает? Скорее? Как бы нас не увидели? Умчимся? Я хочу уехать с тобой? И ты — Тоньита, Тоньита, понимаешь ли ты, куда мы едем, зачем мы едем, кто мы? Поезжай через Старый Мост и, минуя Кастилью, просыпающуюся с рассветом, скачи вдоль берега, поросшего рожковыми деревьями, а вот и пески, яростно бей каблуками коня, пусть он взбрыкнет и пустится в галоп, пусть его подковы колотят гладкую спину пустыни и пусть поднимается пыль, скрывая вас от досужего взгляда. Ржание притомившегося коня, ее рука у тебя на поясе и время от времени вкус ее волос, которые, развеваясь по ветру, попадают тебе в рот. Все гони и гони коня, они уже подъезжают, ожги его плетью, и снова вдохни запах этого утра, запах пыли и безумного возбуждения. Войди, стараясь не шуметь, возьми ее на руки и поднимись по узкой лесенке, чувствуя, как ее руки живым ожерельем обвивают твою шею. Прерывистое дыхание, тревожно приоткрытый рот, блеск ее зубов, и ты — никто нас не видит, все спят, успокойся, Тоньита. Назови ей их прозвища: Светляк, Лягушонок, Цветок, Бабочка. И еще скажи ей: они смертельно устали, потому что всю ночь пили и занимались любовью, и они не слышат нас и ничего не скажут, а потом я им все объясню, они понимают, что к чему. Расскажи ей о башне и о зрелище, которое с нее открывается, нарисуй ей реку, хлопковые плантации, крыши Пьюры, сверкающие на солнце, белые дома Кастильи, безмерность песков и неба. Скажи ей: я буду смотреть вместо тебя, я ссужу тебе свои глаза, все, что у меня есть, твое, Тоньита. Пусть она представит себе, как обводняется пересохшая река, как в декабре, появившись в один прекрасный день, по руслу тоненькими змейками ползут ручейки, как они растут и сливаются, и какого они цвета — коричневато-зеленые, Тоньита, — и как вода все прибывает и Пьюра становится все глубже и шире. Пусть она прислушается к перезвону колоколов и вообразит людей, которые выходят отпраздновать разлив, ребятишек с хлопушками, женщин, разбрасывающих цветы и серпантин, и епископа в пурпурном облачении, благословляющего кочевые воды. Расскажи ей, как на улице Малекон сеньоры преклоняют колени, опиши ей ярмарку, киоски, палатки, выкрики торговцев мороженым — назови ей богатых пьюранцев, которые на лошадях въезжают в реку и стреляют в воздух, упомяни и о гальинасерцах и мангачах, купающихся в кальсонах, и о смельчаках, ныряющих со Старого Моста. И скажи ей, что теперь Пьюра — настоящая река, которая день и ночь катит свои мутные воды в сторону Катакаоса. А еще объясни ей, кто такая Анхелика Мерседес, которая станет ее подругой, и какие блюда она будет ей готовить — твои любимые, Тоньита, пикайте, чупе[72], секо, пикео, и ты будешь запивать их кларито, только я не хочу, чтобы ты напивалась допьяна. И не забудь про арфу — каждый вечер я буду играть для тебя одной, буду давать тебе серенаду. Говори ей на ухо, посади ее себе на колени — какая она легонькая, — не понуждай ее, имей терпение, разве только ласково гладь ее, а лучше не надо, лишь вдыхай ее теплый запах и жди, когда она сама потянется к твоим губам. И все говори, нежно говори ей на ухо, касаясь пушка на ее руках, как ты касаешься струн своей арфы. Говори, шепчи и тихонько разувай ее, и вот они снова перед тобой, ее розовые пятки, изгиб подъема, пальчики, и ты их снова целуешь, и снова звучит в полутьме ее серебристый смех. Засмейся и ты — тебе щекотно? — и целуй, целуй ее тонкие лодыжки и крепкие круглые колени. Теперь осторожно уложи ее на кровать и тихонько-тихонько расстегни ее блузку и потрогай ее тело — оно напрягается? Убери руку, потрогай снова, и говори — ты любишь ее, ты будешь баловать ее, как ребенка, ты будешь жить для нее. Не наваливайся на нее, не делай ей больно, лишь легонько обними ее и положи ее руку на застежку юбки, чтобы она сама расстегнула ее. Шепни — я помогаю тебе, Тоньита, я снимаю ее, моя девочка, и ляг возле нее. Скажи ей, что ты чувствуешь, скажи, что ее груди — два милых крольчонка, целуй их, скажи, что ты их любишь, что они снились тебе по ночам, появлялись перед тобой здесь, в башне, белые и упругие, и ты пытался их схватить, а они, дразня, ускользали от тебя, но наяву они еще нежнее и резвее. Мягкий полумрак, шелест занавесок, колеблемых ветерком, расплывчатые очертания предметов и сияющая белизна ее тела. Гладь его, гладь и говори, как прекрасны ее колени, ее бедра, ее плечи, говори, что ты чувствуешь, говори, что ты любишь ее, снова и снова повторяй, что ты любишь ее. Прижми ее к себе — Тоньита, моя девочка, моя маленькая, — и вот теперь робко раздвинь ее ноги, но будь осторожен, будь послушен, не торопи ее, поцелуй и приподнимись, опять поцелуй и почувствуй, как увлажняется твоя рука и как ее тело расслабляется и раскрывается в сладкой истоме и как учащается ее дыхание, а руки зовут тебя, а башня начинает качаться, кружиться и проваливается в горячие дюны. Скажи ей — ты моя жена, не плачь, не цепляйся за меня так, как будто приходит твой конец, ты только начинаешь жить, а теперь развлеки ее, поиграй с ней, вытри ей щеки, спой ей, побаюкай ее, скажи — спи, положи мне голову на грудь, как на подушку, Тоньита, я буду охранять твой сон.