Зеленый Дом

– Как тебе там жилось? – сказал Хосефино. – Расскажи, Литума.

– Что за вопрос, старина? – сказал Литума, с удивлением посмотрев на него. – Очень плохо.

– Тебя били, брат? – сказал Хосе. – Держали на хлебе и воде?

– Ничего подобного, со мной обращались хорошо. Спасибо капралу Карденасу, еды мне давали вдоволь, больше, чем любому другому. В сельве он был моим подчиненным. Хороший парень, самбо[25], мы его звали Черномазым. Но что ни говори, жизнь была паршивая.

Обезьяна вертел в руках сигарету и, не обращая внимания на остальных, улыбался, втягивал щеки, морщил лоб, а время от времени сам аплодировал своим гримасам. Вдруг он высунул язык и подмигнул Литуме.

– Мной даже восхищались, – сказал Литума, – мол, лихой ты парень, чоло[26], тебе, видно, море по колено.

– И правильно, братец, так оно и есть, ясное дело.

– Вся Пьюра говорила о тебе, дружище, – сказал Хосефино.

– И стар и млад. После того как ты уехал, еще долго толковали про тебя.

– Что значит – уехал? – сказал Литума. – Я не по своей воле уехал.

– У нас сохранились газеты, – сказал Хосе. – Сам увидишь, брат. В «Эль тьемпо» тебя ругали почем зря, называли злоумышленником. Но по крайней мере в «Экое и нотисиас» и в «Ла индустриа» писали, что тебе нельзя отказать в храбрости.

– Ты отколол потрясающий номер, старина, – сказал Хосефино. – Мангачи гордились тобой.

– А какой мне был от этого прок? – Литума пожал плечами, плюнул и растер ногой плевок. – И потом, я сделал это спьяну. Трезвый я на это не решился бы.

– Здесь, в Мангачерии, мы все уристы[27], – сказал Обезьяна и вскочил на ноги. – Все душой и телом преданы генералу Санчесу Серро[28].

Он подошел к вырезке из газеты, отдал честь и, хохоча, опять сел на циновку.

– Обезьяна уже набрался, – сказал Литума. – Пойдем к Чунге, пока он не заснул.

– Нам надо тебе кое-что рассказать, старина, – сказал Хосефино.

– В прошлом году, Литума, здесь поселился априст[29], – сказал Обезьяна. – Один из тех, кто убил генерала. Как вспомню про это, меня такая злость берет!

– В Лиме я познакомился со многими апристами, – сказал Литума. – Их тоже держали за решеткой. Они на все корки ругали Санчеса Серро, говорили, что он был тиран. Ты что-то хотел рассказать мне, старина?

– И ты позволял, чтобы при тебе ругали этого великого мангача? – сказал Хосе.

– Он был пьюранец, но не мангач, – сказал Хосефино. – Это тоже ваша выдумка. Я уверен, что Санчес Серро даже никогда не бывал в этом квартале.

– Что ты хотел мне рассказать? – повторил Литума. – Говори, старина, ты меня заинтриговал.

– И не один априст, а целая семейка, – сказал Обезьяна. – Они построили дом поблизости от Патросинио Найи и над входом, сволочи, повесили апристский флаг. Представляешь себе?

– Насчет Бонифации, Литума, – сказал Хосефино. – У тебя на лице написано, что ты хочешь узнать про нее. Почему же ты не спросил нас? Стыдишься? Но ведь мы братья, Литума.

– Но уж мы поставили их на свое место, – сказал Обезьяна. – Мы им устроили такую жизнь, что они смазали пятки.

– Спросить никогда не поздно, – очень спокойно сказал Литума и, опершись руками об пол, слегка откинулся назад. – Я не получил от нее ни одного письма. Что с ней сталось?

– Говорят, Алехандро Молодой мальчишкой был апристом, – торопливо сказал Хосе. – Я слышал, что, когда приезжал Айя де ла Торре[30], он нес плакат, где было написано: «Учитель, тебя приветствует молодежь».

– Клевета, Молодой – замечательный человек, гордость Мангачерии, – расслабленным голосом сказал Обезьяна.

– Замолчите, не видите, что мы разговариваем? – сказал Литума и хлопнул ладонью по полу, подняв облачко пыли. Обезьяна перестал улыбаться, Хосе опустил голову. Хосефино сидел в напряженной позе, скрестив на груди руки, и непрестанно моргал.

– Что случилось, старина? – мягко, почти ласково сказал Литума. – Я тебя за язык не тянул, ты сам завел этот разговор. Теперь продолжай, не отмалчивайся.

– Иные слова обжигают почище водки, Литума, – вполголоса сказал Хосефино.

Литума жестом остановил его.

Тогда я открою еще бутылку. – Ни его движения, ни голос не выдавали волнения, но на лице выступили капельки пота, и он тяжело дышал. – Спиртное помогает переносить дурные вести, верно?

Он зубами откупорил бутылку, наполнил стаканы, залпом осушил свой, и глаза у него покраснели и увлажнились. Обезьяна пил маленькими глотками, зажмурив глаза и страдальчески сморщив лицо. Вдруг он поперхнулся и, закашлявшись, стал хлопать себя ладонью по груди.

– С этим Обезьяной всегда что-нибудь не так, – приговорил Литума. – Ну, старина, я жду.

– Всякая выпивка выходит с мочой, только писко со слезой, – пропел Обезьяна.

– Она стала шлюхой, брат, – сказал Хосефино. – Она в Зеленом Доме.

Обезьяна опять закашлялся, и его стакан покатился по полу. Вино тут же впиталось в землю, и мокрое пятнышко исчезло.

IV

– Они стучали зубами от страха, – сказала Бонифация, – и я заговорила по-ихнему, чтобы они успокоились. Если бы только ты их видела, мать.

– Почему ты скрывала, что говоришь на языке агварунов, Бонифация? – сказала начальница.