Зеленый храм

Мы встретили его возле нашего дома: он ждал нас и беспокоился, как бы мы не пренебрегли им. Хотя я ничего ему не должен, если не считать обязанностей, добровольно на себя возложенных, совесть моя неспокойна. Леонар — сын от первого брака вдовы Леру, — она была мясничиха, вышедшая замуж вторым браком за мясника Гийона, который тоже овдовел и, женившись второй раз, сделал жене двух дочерей. Ни отчим Леонара, ни его мачеха, ни его «золовки», как он их называет, не имеют ни капли общей с ним крови и забыли о его праве на жилье, где они расположились, и на ложку супу; права тем более раздражающие, что Леонару уже одиннадцать, он несовершеннолетний наследник своей матери, истинный владелец мясной лавки, как и дома, и мог бы через семь лет, если б захотел, выставить всю прекрасную семейку за дверь. С тех пор как я начал им заниматься, — а это случилось недавно, — одни нашептывают, что меня интересует эта сторона вопроса; иные считают, что тут дело в другом, а именно в том, что у меня нет учеников и внуков и я не могу не встречаться с Леонаром. Все всегда правы лишь наполовину.

— Я приготовлю ему, как всегда, шоколаду, — сказала Клер.

Ему приготовили шоколад, он его выпил, перед тем как открыть тетрадь: это ритуал. Но когда он стал уже бледнеть от усилий, — а ему предстояло перевести утвердительное предложение в отрицательное, а потом вопросительное, — зазвонил телефон. Я очутился нос к носу с моей дочерью.

— Алло, Клер, отшельника кое-как починили, но это еще что!..

Лансело проворчал что-то в трубку — голос забивал какой-то фон, а потом громко сказал:

— Я смог присутствовать на утреннем обходе… Настоящий конгресс белых халатов! Вся больница собралась там, надеясь на его сумеречное состояние: в полубессознании он мог выдать себя. Как только он моргнул ресницами, над ним склонился врач-стажер и стал нашептывать ему в ухо: «Скажите мне ваше имя, скажите мне ваше имя…» Результат великолепный! Бородач открыл глаза, посмотрел на собрание и прошептал: «Какой номер у моей кровати?» Врач, к которому был обращен вопрос, пробормотал: «Тридцатый!» И, ставший серьезным, как папа римский, раненый закрыл глаза и прошептал: «Так зовите меня номер тридцать». Не надо тебе говорить…

Одна, а может, две фразы потонули в звуках «Торговца рыбой» Беше, затем последовал треск, потом — голос Энрико Масиаса. «Да заткни ты его!» — прорычал Лансело манипулятору ручек транзистора, вероятно, сыну, будущему маньяку транзисторных передач. И продолжал:

— Нет нужды тебе говорить, что номер тридцать стал притчей во языцех Святой Урсулы. Всякая девочка норовит пролезть в хирургическое отделение. Придет, взглянет искоса, выскажет свой прогноз коллегам. Выдержит? Не выдержит. Эти дамы окрестили его Мютикс, вроде как Астерикс. Они все хотели бы проникнуть в тайну. Но какое разочарование ожидало б их, если бы это удалось!

— А что, — говорит Клер, — он совсем не раскрывает рта?

— Да нет, почему? Он, конечно, не произносит речей, он изъясняется очень медленно, словно слушает себя. Он говорит, он просит пить, он беспокоится о своей ноге. Отказывается только назвать имя. Тут он умолкает. Словно священник, хранящий тайну исповеди. Хотелось бы мне взглянуть, что пишет пресса…

Пресса об этом случае не обмолвилась ни словом, и удовольствовалась лишь комментарием об избрании Эдвигос Авис, кандидата от соцпартии, и сообщением о получении независимости островов Тивалю (я был раздражен, что не знаю о них ничего, и мне потребовался час, чтобы найти их внизу островов Жильбер в Тихом океане: 8 градусов южной широты 175 градусов восточной долготы). Но киоскер сказал мне доверительно, во вторник утром протягивая региональные газеты, что их продается сейчас в Лагрэри вдвое больше.