Зеленый храм

— А глициния на что? — замечает Колен. Глициния и впрямь хороший якорь — она сплетена

в косы, она толстая, как запястье, она прикрепляется к углу дома, а потом обвивает его вплоть до самой крыши, как веревки, и в мае клонится вниз под тяжестью сиреневых гроздей, чей сладковатый запах достигает моей кухни. Чтобы лучше видеть, мы перешли к мадам Крюшо, где собралось теперь, как на спектакль, человек пятьдесят соседей, а больше всего — соседок, над которыми, как сад, расцвели всевозможных окрасок зонтики.

— Чего он ждет? — спрашивает мадам Пе, которая только что пришла, прихватив с собой на всякий случай фотоаппарат, болтающийся у нее на груди.

— Он возвращается, — говорит Колен.

Да, совершенно точно. Вот он выпрыгивает, оставляет весло, цепляется сначала за ствол глицинии, а потом, скользя вдоль стены, протягивает руку к ставню, крепко держится за него и закрепляет цепь между двумя планками. Вода достигает второй линии стеклышек; ударом сапога он высаживает стекло; просовывает руку, и освобожденная от задвижки створка окна открывается под его тяжестью сама собой. Первый тур выигран. Лодка может попасть в комнату, где плавают вокруг кровати различные предметы: ночной столик, по всей вероятности, комод ножками вверх, стул — у него только спинка возвышается над поверхностью воды. Сейчас не время себя спрашивать: почему он вдруг пустился совершать героические деяния, этот? беглец, который в обычные времена, возвращаясь затемно, старается не быть никем замеченным и который до сих пор не проявил любезности по отношению к, моим визитерам. Что он хочет доказать себе и нам? Свою силу, мужество, решимость? Или, несмотря на разрыв с людьми, частицей которых он сейчас стал, свою случайную принадлежность виду, свою чисто физическую потребность в великодушии, словно он бросал вызов и себе и нам? Я был не единственным, кого взволновал поступок нашего друга.

— Это было сильнее его, — шепнула мне Клер.

Ее волосы прилипли ко лбу, платье облегает руки и бедра. Дождь не прекращается, но ни я, ни она не идем за своими плащами. Решается судьба второго тура. Мы не видели, как он сажал в лодку мадам Мелани: ведь нужно было затворить двери и, чтобы не перевернуться, закрепить сперва нос лодки. В течение пяти минут мы могли видеть только корму лодки, вплывшей в комнату, где рамы, казалось, висят слишком низко. Между тем Колен, в общем-то за все ответственный, несколько раздражен и с полным основанием боится, что возвращение будет таким же опасным, как и продвижение вперед, он заставил одного из своих людей влезть на столб, где есть телефонный провод, ведущий поверх реки прямо к дому Сьон. Провод перерезан, концы его соединены пеньковым тросом, который притащил коллега. Лодка выходит, столкнувшись с комодом, — он перевернулся, и ящик, полный белья, выпадает из него; белье тотчас же рассеивается и, схваченное бурлящим потоком, устремляющимся в Верзу, превращается в жалкие тряпки — многоцветные пятна на воде. Колен подносит к губам свисток, а его приспешник, прицепившийся к столбу, начинает размахивать красной тряпкой. Сигнал понят. Наш путешественник снова прикрепляет лодку к ставню, к левому на сей раз, где торчит катушка электроизолятора, и веслом, после двух или трех осторожных попыток, чтобы избежать килевой качки и не потревожить пассажирку, скорчившуюся под одеялом на решетчатом настиле в лодке, он в конце концов подхватывает провод.

Веревка тащит за собой провод, и осторожно, влекомая пожарными, лодка причаливает.

Начинается суета. Мелани вытаскивают из лодки, переносят в тепло, в комнату мадам Крюшо. А наш друг, — о нем можно сказать, что он принял душ прямо в одежде, — откликается на поздравления, ему жмет руку мэр, но, чтобы избежать фотоаппарата мадам Пе, которая начала досаждать ему сразу, как только лодка причалила, он быстро отделяется от группы селян, в большинстве своем видящих его во плоти в первый раз.

— Извините, мне надо переодеться.

И раньше чем не спустится ночь, он не выйдет из своей пристройки.

XXVII

Мы сидим в галерее на длинной лавке, отполированной штанами арестованных. Мосье Мийе только что подошел к нам, — он в платье, украшенном брыжами сомнительной чистоты, в мантии с полосой фальшивого горностая из шкурки выцветшего кролика. У нас нет времени перекинуться с ним парой слов. Дверь канцелярии мадам Салуинэ отворяется, чтобы пропустить юношу лет двадцати, хромого, сутуловатого, чье узкое лицо я сразу узнаю; оно только что появилось в разных газетах, где про него рассказывалась скандальная история: он украл автомобиль и, не имея водительских прав, устроил себе стокилометровую прогулку, окончившуюся ударом о бок «рено», шофер которого погиб тут же. Он проходит поникший, в наручниках, сцепленный с тюремщиком, которому приходится тащить его за собой.