Зеленый луч, 2017 № 01

Кто-нибудь. Скажите мне. Как любить себя и верить в себя, чтобы это было не только честно и правильно, но и радостно. Почему хочется спрятаться под забор, что будет правильно, и любить собак. Зачем, чтобы верить в себя, надо обманывать других, терять зрение и слух, и, в конце концов, обманывать себя. Или тихо и улыбчиво достигать простого или объяснимого, чтобы иметь побольше единомышленников и быть в куче. Почему ненависть и бесчувствие так деятельны и плодотворны. Отчего заманчивы для употребления.

Между вспышками жгучей радости столько ничего. Дни и годы ничего. Страшно признаться, что это была жизнь. Каждая новая пустота кажется самой ужасной, и надеешься, что последней. Чтобы победить ее делаешь все, что можешь. Совсем странное и предельно последнее в себе. От этого получается хорошо, это правда.

Но потом приходит новая последняя пустота, и еще последнее в себе достаешь и заполняешь. И все это самоубийство. Потому что становится нечего. И жалко, что поторопился с последним. Не последнее это было, а надо бы сейчас, именно сейчас надо, а где его взять. И начинается самоспасительное предательство: тянет жить среди хитов и бананов. Бараном или горностаем.

Плохо расстраивать дорогих людей. Их не много, и так легко это сделать: просто жить среди них с этой рожей. Лучше убежать. Совсем, или в пьянство, или в оптимизм. Что все одинаково. И где-то на краю опять искать дорогих людей. Как все-таки, все-таки греет то, что не можешь не искать. Хоть как-то уважаешь себя. И идешь по свету. Внимательно молча. И сидишь на скамейке старый.

Только подозрение в собственном кокетстве, если обе ноги, и сожрал поутру яичницу с колбасой. И, наверное, лень, раз такой умелый и требовательный, но не достигший.

Пропадает нежность внутри, киловаттная нежность. Вместо нее защита и самосохранение.

Может, не надо никого беспокоить. От скучного можно записаться в бассейн. С бирюзовой люминесцентной водой. Прозрачной. У берега с костерком по-земноводному выкарабкаться на сушу, посмотреть из кустов на людское и оттаять поближе, гипнотически глядя в огонь. Затосковать по музыке, речи, любимому существу. Зажать все внутри, обжечь пальцы углем. Полизать больное. Перед сном, и костром, и ночью.

Если этого не делать, взять и не делать. Можно создать себя годам к 20. Чтобы мальчиком не считали, лучше к двадцати пяти. И все. Прожить подольше. И в гроб лечь привлекательно. Без морщин и грыжи.

А мне интересно. Вне всякой пользы. Что там еще? Есть ли?

Повесьте, повесьте мою картинку в своем доме!!! Меня мало здесь, потому что много там.

Без названия

Ночевать не будем, — сказал капитан — уходим. И вот, носовой — чистый, корпус напрягся, мутная грязная волна уперлась в берег. Лодка легла кормой по течению, застыла на мгновение, дизель выдохнул дым, сменил тональность, и мы по большой пологой дуге стали поворачивать на закат. Там за Солянкой, небо уже было красным, и черный причудливый профиль берега посверкивал ожерельем огней.

Стемнело моментально. Ветер, естественно — ноль.

Ночь обволакивала. Несмотря на живые берега и пунктирный рисунок моста впереди. Оранжевый свет в каюте сгущал темноту снаружи. Двигатель тихо дрожал под ногами, и было слышно, как Андрей звенит стаканами и ложками в мойке.

Откуда такое течение в октябре! Лодка стала легкой как челнок Гекльберри. Не шла, не плыла, а летела. В странной среде. Без границ между водой, встречным воздухом и свинцовым небом.

Все это — и холодная невидимая река, и три с половиной тонны красавца «Картера», и берег с вросшими портовыми кранами — смешалось в расплаве ночи и с дикой скоростью неслось в общем потоке.

Рваные желтые дорожки от береговых фонарей все как одна бежали к одной точке, пейзаж словно застыл в стоп-кадре, звезды цеплялись за мачту и летели над головой, не отставая. Пространство вязко упиралось сквозному движению и всей необъятностью скользило попутно. Было непонятно, относительно чего.

Жутко захотелось основ и начал. Точки опоры, отсчета координат, хоть каких-то дистанций и ориентиров.

Виделось, как сигаретные искры улетают за корму, но гасли они уже где-то там, на самом краю света.

Все происходило настолько само собой, что двухдюймовый румпель в ладони казался жидкой безнадежной соломинкой, и самым лучшим занятием было бы поорать нечеловеческим голосом. Как бы песню.

Чувственное восприятие перенапрягалось, умозрительное не знало, с чего начать. Вертелись в голове ненужные слова. В равной степени рядом не хватало и близкого человека, и какой-нибудь, не самой плохой четверти человечества. И все же было скорее зябко, чем одиноко.

Тут вспомнилось, что за островом, там, на набережной, под музыку и шашлычный дымок скученная толпа ожидала фейерверка. Не началось.

А в полуметре от центра летящего немого космоса, на бортовой койке, полусонный пацан с аудиокнигой слушал в наушниках сказку. Посуда была разложена по местам, и стало совсем тихо.