Зеленый подъезд

– Наш режиссер, – почтительно пояснил Сергей, усаживая меня на табурет. Потом он что-то сказал на ухо этому режиссеру. Тот пристально посмотрел на меня пару секунд и кивнул. Я поняла, что мне позволено остаться. Вот чудо. Репетировали что-то невообразимое, по Кафке. Я Кафку никогда не могла дочитать до конца, не удавалось как-то продраться сквозь многообразие его шизофренических образов. Пара первых листов – это мой максимум, хотя многотомные опусы Гюго и замороченные рассуждения Достоевского у меня шли неплохо. Наверное, я не умею наслаждаться отсутствием простого сермяжного смысла. Мое примитивное сознание нуждается в формулах типа: Раскольников – плохой, но не совсем, Соня – хорошая, но проститутка. Раскаяние искупает все. А повороты типа «папа приказал мне прыгнуть с моста, и я прыгнул» я не понимаю, особенно если вообще непонятно, откуда взялся этот папа. Вкратце – именно это и ставил вельветовый гений режиссуры. Мой Сергей (мой – потому что он был единственным, кого я тут знала) сидел в первом ряду круга и что-то вычитывал в толстенном потрепанном талмуде.

– Ты кто? – зашипело у меня над ухом.

– Я Алиска, – отрапортовала я от неожиданности.

– А я Катя. Ты новенькая?

– Что-то вроде того, – подтвердила я, хотя совсем не была в этом уверена. И не вопрос – захочу ли я здесь остаться. Захочу однозначно, когда у меня еще появится шанс потусоваться в таком дурдоме. Вопрос – позволят ли. И как вообще здесь появились все эти актеры и актрисы, так похожие на обычных людей?

– Перестаньте болтать, все! – заорал режиссер и принялся нервно прикуривать.

– А нам можно закурить? – полюбопытствовала я.

– Ты что! Это только режиссеру. Еще иногда Парфенин курит, но если уже к ночи. И те, кто в основных ролях, – она кивнула в сторону моего лысого знакомца.

– А он в основных?

– Еще бы. Почти во всех постановках, – завистливо присвистнула или скорее прошипела Катерина и замолчала.

Я посмотрела на Парфенина совсем другими глазами. Лысый не лысый, а артист первых ролей. Это вам не хрен собачий. А в центре круга меж тем что-то уже происходило. Вытащили из угла пыльный стол. Серега встал рядом и принялся, закрыв глаза, входить в образ. Наверное, будь он слюнявым красавчиком, его прикрытые веки и одухотворенно-отрешенное лицо смотрелись бы неплохо, но поскольку он более всего походил на лысую обезьяну, то его духовные потуги выглядели забавно.

– Здесь же невыносимо темно! – вдруг громко и неестественно вскричал он и вскочил с ногами на стол.

Я обалдела и уставилась на него. Надо же, как интересно можно играть эту бредятину. Только бы никому не проговориться, что я считаю это бредятиной.

– Темно здесь и вправду! – закричал в ответ изображавший дряхлого старика мальчик и тоже запрыгнул на стол. Они замерли и принялись сверлить друг друга взглядом. Режиссер при этом с восторгом закатывал глаза и шипел:

– Тяни, тяни паузу. От так! Молодца, – и дал отмашку рукой. После этого тот, что изображал старика, молниеносно запрыгнул к Сергею на руки и, приняв позу зародыша, дурным петушиным голосом прокукарекал:

– Мне так лучше.

Я ошалело смотрела на происходящее. Даже если оставить в стороне сомнительную художественную ценность этого диалога, то их слаженные, непостижимые прыжки уже стоили аплодисментов. Серега немного поукачивал этого старика-прыгунчика, они еще поговорили о всякой бессмыслице, после чего решили поругаться.

– Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко мое, но я еще пока не укрыт! – вскричал старик, и Серега бросил его на пол. Старик (который мальчишка) весьма достоверно упал, ударившись головой о край стола. Я бы даже сказала, что он не очень-то и разыгрывал сцену. Натурально грохнулся. Серж захохотал, а ушибленный, вытянув вперед длинный кривой палец, громогласно объявил:

– Ты был невинным ребенком, но в самой своей сущности был ты исчадием ада! А потому знай: я приговариваю тебя к казни водой! – сказал и принялся отползать. Серега же начал демонстрировать чудеса пластики и танца. А все присутствующие на репетиции похватали с пола какие-то звенелки, трещалки, гармошки и бубны и давай в это все дудеть, бить и тыкать. Я не смогла удержаться и тоже вцепилась в бутылку из-под пива. Я прекрасно умела выдувать из пивных бутылок заунывные тягучие звуки, чем и занялась, добавив общей какофонии элемент трагичности. Серега неистовствовал под сопровождение звукового идиотизма некоторое время, после чего рухнул со стола с криком:

– Милые родители, я ведь вас всегда любил!

Режиссер дирижерским жестом (примерно так, словно он рывком поймал муху в кулак) велел нам свернуться, и мы заткнулись. Оказалось, что это конец. Что-то в этом всем было, так как я вся тряслась и дрожала от перевозбуждения.

– Кто тут дудел? – спросил режиссер.

– Да тут все дудели.

– Нет, в бутылку. Из галерки. – Это что, обо мне? Черт, зачем я полезла!

– Это новенькая. – Кто-то «добрый» ткнул в меня пальцем. Я поднялась и принялась извиняться.

– Я не знаю, что на меня нашло. Так просто. Я не буду больше мешать, – бубнила я.

– Да прекратите. Отличные звуки. Очень подчеркнули трагизм сцены утопления.