Зеленый прокурор

Вот в эти-то самые годы, до начала тридцатых годов – за побег не давалось никакого срока. Бежал – твое счастье, поймали живого – опять твое счастье. Живыми ловили не часто – вкус человеческой крови разжигал ненависть конвоя к заключенным. Арестант боялся за свою жизнь, особенно при переходах, при этапах, когда неосторожное слово, сказанное конвою, могло привести на тот свет, «на луну». В этапах действуют более строгие правила, и конвою сходит с рук многое. Заключенные при переходах с командировки на командировку требовали у начальства связывать им руки за спиной на дорогу, видя в этом некоторую жизненную гарантию и надеясь, что в этом случае арестанта не «сактируют» и не запишут в его формуляр сакраментальной фразы «убит при попытке к побегу».

Следствия по таким убийствам велись всегда спустя рукава, и, если убийца был достаточно догадлив, чтобы дать в воздух второй выстрел – дело всегда кончалось для конвоира благополучно – в инструкциях полагается предупредительный выстрел перед прицелом по беглецу.

На Вишере, в четвертом отделении СЛОНа – уральского филиала Соловецких лагерей – для встречи пойманных беглецов выходил комендант управления Нестеров – коренастый, приземистый, с длинными белокожими руками, с короткими толстыми пальцами, густо заросшими черными волосами; казалось, что и на ладонях у него растут волосы.

Беглецов, грязных, голодных, избитых, усталых, покрытых серой дорожной пылью с ног до головы, бросали к ногам Нестерова.

– Ну, подойди, подойди поближе.

Тот подходил.

– Погулять, значит, захотел! Доброе дело, доброе дело!

– Уж вы простите, Иван Спиридоныч.

– Я прощаю, – певуче, торжественно говорил Нестеров, вставая с крыльца. Я-то прощаю. Государство не простит…

Голубые глаза его мутнели, затягивались красными ниточками жил. Но голос его по-прежнему был доброжелателен, добродушен.

– Ну, выбирай, – лениво говорил Нестеров, – плеска или в изолятор…

– Плеска, Иван Спиридонович.

Волосатый кулак Нестерова взлетал над головой беглеца, и счастливый беглец отлетал в сторону, утирая кровь, выплевывая выбитые зубы.

– Ступай в барак!

Иван Спиридонович сбивал любого с ног одним ударом, одним «плеском» этим он и славился и гордился.

Арестант тоже был не в убытке – «плеском» Ивана Спиридоновича заканчивались расчеты за побег.

Если же беглец не хотел решить дело по-семейному и настаивал на официальном возмездии, на ответственности по закону – его ждал лагерный изолятор, тюрьма с железным полом, где месяц, два, три на карцерном пайке казались беглецу гораздо хуже нестеровского «плеска».

Итак, если беглец оставался в живых – никаких особенных неприятных последствий побега не оставалось – разве что при отборе на освобождение, при «разгрузках» бывший беглец уж не может рассчитывать на свою удачу.

Росли лагеря, росло и число побегов, увеличение охраны не достигало цели – это было слишком дорого, да и по тем временам желающих поступить в лагерную охрану было крайне мало.

Вопрос об ответственности за побег решался неудовлетворительно, несолидно, решался как-то по-детски.

Вскоре было прочитано новое московское разъяснение: дни, которые беглец находился в побеге, и тот срок, который он отбывал в изоляторе за побег, – не входят в исчисление основного его срока.

Приказ этот создал значительное недовольство в учетных учреждениях лагеря – потребовалось и увеличить штат, да и столь сложные арифметические вычисления были не всегда под силу работникам лагерного учета.

Приказ был внедрен, прочитан на поверках всему лагерному составу.

Увы, он не напугал будущих беглецов.

Каждый день в рапортичках командиров рот росла графа «в бегах», и начальник лагеря, читавший ежедневные сводки, хмурился день ото дня все больше.

Когда бежал любимец начальника, музыкант лагерного духового оркестра Капитонов, повесив свой корнет-а-пистон на сук ближайшей сосны – Капитонов вышел из лагеря с блестящим инструментом, как с пропуском, – начальник потерял душевное равновесие.

Поздней осенью были убиты во время побега трое заключенных. После опознания начальник распорядился их трупы выставить на трое суток у лагерных ворот, откуда выходили все на работу. Но и такая неофициальная острая мера не остановила, не уменьшила побегов.

Все это было в конце двадцатых годов. Потом последовала «перековка», Беломорканал – концлагеря были переименованы в «исправительно-трудовые», количество заключенных выросло в сотни тысяч раз, побег уже трактовался как самостоятельное преступление – в кодексе 1926 года была 82-я статья, и наказание по ней определялось в год дополнительного к основному сроку.

Все это было на материке, а не на Колыме – лагере, который существовал с 1932 года, – вопрос о беглецах был поставлен лишь в 1938 году. С этого года наказание за побег было увеличено, «термин» вырос до целых трех лет.