Зелёный ужас.

Джон Миллинборн лежал на спине. Глаза были закрыты, лицо мертвенно бледно. Большие руки покоились на шее, рубашка разорвана на груди. Оба окна в комнате были раскрыты, и легкий ветерок колыхал занавески. Адвокат встал у изголовья, глаза его наполнились слезами, и он положил руку на пылающую голову друга.

— Джон, Джон, — прошептал он и отошел к окну. Перед ним была мирная красивая картина. Над зеленеющими полями по направлению к морю летел аэроплан. Вдали на лугу белели стада. На клумбах перед окном благоухали красные, золотистые и белые цветы.

Китсон подумал о девушке — о той, которая находилась в родстве с Миллинборном и о которой никто, кроме него, не знал. Какое применение найдет она миллионам, которые ей суждено унаследовать?

Он вспомнил о странной встрече в роще. Первым его желанием было рассказать об этом врачу, но он передумал. Он осмотрел спальню больного. Ничто не изменилось за время его отсутствия. Джон Миллинборн по-прежнему был без сознания.

— Джим! Джим! — вдруг услышал он голос Джона Миллинборна… Китсон стремительно бросился к другу

Врач тоже бросился к умирающему.

Миллинборн приподнялся, глаза его широко раскрылись.

— Джим, он…

Его голова опустилась на грудь, и врач бережно уложил его на подушки.

— Что с тобой, Джон? Скажи, дорогой…

— Боюсь, что это конец, — сказал Гардинг, оправляя простыни.

— Он мертв? — испуганно прошептал Китсон.

— Нет, но… — и он сделал Китсону знак выйти в соседнюю комнату.

— Странно… кто бы это мог быть?

Врач указал на окно. Китсон увидел человека, быстро бежавшего по клумбам. Китсон узнал его. Это был повстречавшийся ему незнакомец. Этот неряшливо одетый человек бежал, охваченный ужасом.

— Откуда он взялся? Кто он?

Лицо врача было мертвенно бледно — он был сильно напуган. Казалось, что и он подозревал в бегстве незнакомца какой-то ужасный смысл.

Китсон вернулся в комнату умирающего и застыл на пороге. С кровати стекали капли чего-то красного. Китсон стиснул зубы и приблизился к другу. Сделав-волевое усилие, он сорвал с него одеяло и застыл в оцепенении: в боку Джона Миллинборна торчала рукоятка кинжала.

2

Приёмная доктора Гардинга находилась в одном из четырех помещений нижнего этажа Крооман-хауса. Это здание, выстроенное каким-то филантропом, предназначалось представителям свободных профессий, нуждавшимся в небольших помещениях; для них расположение этого дома имело особое значение: дом стоял недалеко от Оксфорд-стрит. Квартирки здесь сдавались за небольшую плату. Как и большинство филантропов, владелец дома вскоре забыл о своей затее и продал творение новому хозяину.

Дом попал в руки какого-то синдиката, а затем во владение какой-то дамы, начавшей с того, что она выселила всех неугодных ей, обставила квартиры мебелью и сдала их платежеспособным и не внушавшим подозрения жильцам. Постепенно репутация крооманского дома, пошатнувшаяся за время пребывания его в руках синдиката, не считавшегося в погоне за доходами ни с чем, снова восстановилась.

В течение шести лет доктор Гардинг принимал больных и составил себе недурную репутацию. Он занимал самую большую квартиру дома, а одну из комнат превратил в лабораторию. Доктор Гардинг любил делать опыты. Таинственная смерть Джона Миллинборна привлекла к нему внимание и содействовала его практике. То, что в числе его пациентов оказался миллионер, еще больше увеличило внимание к нему.

Его версия о том, что миллионер был убит человеком, забравшимся к нему через окно и бежавшим тем же путем, пока мужчины беседовали в соседней комнате, была принята всеми. её подтвердили и полицейские, потому что на клумбах обнаружили следы, оставленные беглецом. Несмотря на все старания, этого неряшливо одетого незнакомца так и не удалось найти, хотя Китсон и сообщил все его приметы. Человек этот исчез так же внезапно и таинственно, как и появился.

Три месяца спустя доктор Гардинг стоял у подъезда крооманского дома и равнодушно наблюдал за проходившими мимо людьми. Было шесть часов вечера, рабочие и продавщицы спешили домой. Доктор закончил прием, запер за собой занавешенную зелёными занавесками дверь своей «лавочки» и вышел на улицу. Его глаза, казалось, бесцельно блуждали по Оксфорд-стрит. Неожиданно он вздрогнул: молодая девушка переходила мостовую. На ней был строгий синий костюм, придававший своеобразный шик: в этом костюме трудно отличить богатую леди от скромной работницы. Маленькая шапочка не прикрывала волос, и её головка в сиянии солнечных закатных лучей блестела, как нимб на изображениях святых.

Олива Крессуелл была прекрасна. И прелесть её таилась и в молочной белизне кожи, и в стройности фигурки, и: в манере держать голову, и в лукавых огоньках, порой зажигавшихся в её глазах — в них сквозила мудрость, особая мудрость людей, которым пришлось много пережить и много перестрадать. Все это придавало ей особую прелесть и привлекало к ней сердца мужчин.

Она непринужденно подняла руку и приветливо улыбнулась доктору.

— А, мисс Крессуелл, давно я вас не видел.